СОН О ЯЛТЕ
Раньше я часто бывала на море. Теперь – нет, и мне уже нечем подпитывать потускневшие воспоминания. Но изредка они неожиданно врываются в сны с прежней слепящей пестротой и смущают моё стылое сумеречное воображение.
Я никогда не видела светлых овощных магазинов.
Все попадались мрачные, плохо освещённые, с неровным кафельным полом, между плитками которого была намертво втёрта грязь. Неизменно пахло землёй, продавщицы шваркали по весам ржавыми гирьками и уродливыми, исцарапанными, излохмаченными по краям пластмассовыми мисками. И руки у продавщиц были под стать – в цыпках, с чёрными обломанными ногтями, не руки, а кротовьи лопатки, которыми не жалко уже ни сырую картошку из ящиков выгребать, ни мешки на складе перетаскивать.
Казалось, что здесь, в ясной Ялте, должно быть иначе, и мне представлялся виноград, виноград, виноград, зелёный, сизый, фиолетовый, щедрые россыпи, томные изгибы налитых гроздьев, точечные солнечные блики на каждой ягоде. Кишмиш, Изабелла…
Ан нет. В лотках привычный унылый набор: мелкий картофель с присохшей глиной, морковь и свёкла, капуста, чеснок. Плюс – скучнейшая бакалея, красно-жёлтые пакетики соды, уксус в грубых бутылках, плохо склеенные пачки соли. Кстати, надо было купить соли. Эта расфасованная по килограммам соль любила меня дурачить: то тянулась чуть ли не по полгода, то растрачивалась за месяц. Но вовремя подловить момент, когда пачка покажет дно, мне было не дано. По-английски подобная ситуация выглядела бы так: «We have run out of salt» — буквально «Мы сбежали от соли». Ну вот, поскольку я в очередной раз неожиданно сбежала от соли, пришлось наведаться в магазин. В темноватый сырой овощной магазин.
Кособокие пачки «Сiль» занимали половину полки, а рядом, посверкивая прозрачным лаком, лежали… гитары.
— Взвесьте мне парочку, — сказала я.
Толстуха продавщица с характерной для немолодых российских баб завивкой под каракуль шлёпнула на весы две крайних гитары.
— Эта – на девять баксов, эта – на одиннадцать. Рассчитаетесь по курсу в кассе, — буркнула она.
— Вы бы проверили гитарки-то, — посоветовала мне кассирша, – к нам часто товар бросовый завозят.
— Да, давайте проверим, — торопливо согласилась я, и мне стало неловко. Я смущаюсь, когда на меня обращается чья-то забота. Невесть когда возникший внутренний запрет не даёт мне во имя собственных интересов нарушать ход событий, заданный другими. Я боюсь обнаружить свою истинную тяжесть. «Дура ты, — говорит мне мама, — птичка божья». Да, мы, птички божьи, такие: как чугунные – только для себя самих, еле летаем, а для остальных – легче тени.
Я взяла гитару, что потемнее, с орнаментом, повернула колками к свету, подняла на уровень глаз, прищурилась. Так и есть, гриф врезан косо, и струны настолько далеко отстоят от его поверхности, что уже на пятом-шестом ладу невозможно зажать аккорд.
— Нет, эту я брать не буду, — с извиняющимся видом я вернула гитару продавщице.
Зато другая, светлого дерева, оказалась настоящим чудом. Необычный по форме, большой, как подтаявший и расплывшийся кусок масла кузов. Тонкий, как раз под женскую руку, твёрдо посаженный гриф, и поперёк него разделительные порожки ладов – ровные, низкие, гладкие. Я вспомнила свою первую гитару, шиховскую, самую дешёвую, купленную мне в седьмом классе. Кажется, в то время почти все полюбившие бардовскую песню начинали именно с таких, неказистых, требовавших доработки гитар. Приходилось сглаживать напильником грубые металлические полоски порожков, чтобы вибрирующая струна, задевая за них, не издавала пронзительный дребезг. Приходилось приподнимать гриф, подкладывая под него огрызки карандашей, ибо струны проходили над ним на таком расстоянии, что их невозможно было прижать. Ни о каких мелодических наигрышах, конечно, тут и речи не шло, хотя бы примитивный набор: ля минор – ре минор – ми мажор – суметь бы вдавить указательным, средним и безымянным пальцами.
А сами струны… Это особая тема. Качество жизни ярче всего проявляется в мелочах. Серые школьные тетрадки из низкосортной бумаги, с которой стёрка вместе со следом карандаша снимала верхний слой, оставляя белесые разлохмаченные пятна… Пластмассовые крышки, с трудом налезающие на горла стеклянных банок… Спички, обдирающие серу с коробков… Гитарные струны были двух типов: три – тонкие, серебристые, три – толстые, с грубой капроновой намоткой на проволочной основе. Эти ребристые, как кольчатые черви, намотки быстро изнашивались и рвались, расползались в стороны, обнажая металлическую сердцевину, и струна становилась негодной. Вообще, играть на тех струнах было нелегко, особенно поначалу, пока на подушечках пальцев не натирались мозоли. Я и сейчас, избаловавшись нынешним гладким струнным серебром, подставляю правую руку, а не левую с огрубевшими пальцами, если мне надо сдать кровь. А тогда… Тогда я раскалённые угли могла брать безбоязненно.
— Взвесьте ещё разок, — попросила я продавщицу.
— На десять баксов.
«Надо же, — подумала я, — гитара за три сотни! Вот так удача!»
Море в конце концов освобождается от любого сора, выбрасывая его на берег; так же и Ялта на волнах дней и ночей выносит к морю всю дребедень и шелуху, муть и пену курортного бытия. Кажется, что наверху, возле гор, город и не осознаёт себя центром огромного курорта, настолько он безлик и несвоеобразен, и только солнце в своей щедроте способно придать ему некий обманчивый оттенок праздничности. Но чем ближе к морю, тем настойчивей выбиваются из массы обычных зданий светлые корпуса гостиниц, дискобары в мозаике иллюминаций, рестораны и ресторанчики, палатки с пёстрым пляжным товаром, сувенирные лавки; словно скатываются они обвально с гор и, цепляясь друг за друга, останавливаются возле самой кромки прибоя.
Набережная… Нескончаемый променад. Торжище настолько перенасыщено заведениями и развлечениями, что взгляд не успевает процедить всё происходящее. В памяти остаются фрагменты: полосатый тент пивной, чайки, бутафорская каравелла, на которой снимали «Остров сокровищ», ряд торговцев раковинами, рекламный экскурсионный щит… В гомон толпы врезается чьё-то чересчур непосредственное караоке «Ой, мороз, мороз…». Мороженое, детские аттракционы, пара немолодых потных акробатов на пыльном ковре, фотограф с пластиковыми пальмами… Дешёвка.
Набережная длинная, но мне надо пройти её всю, чтобы добраться до порта. Здесь тише и просторнее, разомлевшим отдыхающим лень преодолевать по жаре столь долгий путь. Я усаживаюсь с гитарой на разогретый солнцем бетонный куб с выступающими наружу ржавыми петлями арматуры. Мне хочется что-нибудь спеть, и для затравки я начинаю медленно перебирать струны. Портовые рабочие не обращают на меня никакого внимания, но именно так сейчас лучше всего. Я чувствую, что смогу выбраться их пересохшей куколки своей стеснительности, и мне надо, чтобы репетиция скорого выхода к народу произошла без свидетелей.
Рядом какой-то старик с вислыми хохляцкими усами размещает для продажи старые книги и пупырышки кактусов в маленьких стаканчиках из-под йогурта. Тоже мне, нашёл место, где торговать! Но, похоже, успешность торговли не занимает его вовсе, видимо это – повод откуда-то или от кого-то уйти и просто сидеть здесь, на тёплом бетоне, разглядывая корабли и ни до чего не имея дела.
Толстая книга блестит на солнце глянцевитым разворотом пожелтевших страниц. Шрифт мелкий, а буквицы украшены узором в каком-то арабском стиле. Не могу не полюбопытствовать. «Известно пять свойств Бога. Свойство первое: Бог всегда смеётся. Если вы искренне радуетесь, вы можете присоединиться к Богу. Свойство второе: Бог всегда плачет. Если ваше горе истинно, вы можете присоединиться к Богу…». Странно. Если бы речь шла об исламе, то вместо «Бог» стояло бы «Аллах». Толкование христианских постулатов? Вряд ли, там свойства Божии – неизменяемость, вездесущность, всеведущность… Буддизм? Индуизм? Вечный танец созидающего Шивы?
Народу возле моего куба прибывало день ото дня. Что я выделывала на гитаре! Мне самой было страшно смотреть на свои руки, вырывающие у струн яростное фламенко. Откуда это у меня, оставшейся недоучкой со школьной поры, когда умение извлечь пять аккордов возводилось в степень несомненного достоинства?
Я не запомнила, кто положил к моим ногам мятую фетровую шляпу и кину в неё первую бумажку. Я не знаю, откуда взялась старая меховая жилетка, на которой я, оказывается, сижу. По ней ползают блохи, но мне на это наплевать. Мне восхитительно наплевать на всё, потому что я впервые по-настоящему играю на гитаре. Я вообще впервые делаю что-то по-настоящему, и не помню себя. Я одета или нет? Неважно.
Но постепенно усталость начинает доходить до моего сознания. Я чувствую, что ломит суставы пальцев, что затекли ноги и болит спина. Давно ли я так сижу? Ветер теребит деньги в шляпе, словно хочет выхватить сколько-нибудь и никак не решится. Пахнет варёной кукурузой. И тут на меня накатывает жгучее ощущение сиротства: не привычная тупая боль одиночества, с которой сживаешься и порой перестаёшь замечать, а именно сиротство, когда понимаешь, что те близкие и незаменимые, на кого имеешь право по всем законам природы и человеческой справедливости, отняты безвозвратно.
Я откладываю ставшую чуждой и неприятной гитару и сползаю с бетонного куба. У меня нет никаких желаний, зато есть много денег. Это, наверное, свобода.
Маргарита БЕНДРЫШЕВА