Влюблённая Пандора

Монашка-продавщица высунулась из окошка, размахивая пакетом:
— Женщина, ваши пряники!
Но, я изумлённо пялилась в обратную от пряников сторону. Мохнатая грязно-ноябрьская туча сползла с солнца — багровая краска заката мгновенно озарила тесный монастырский дворик. В нём ютились маленькая пекарня и будка-ларёк – собственность монахинь-кармелиток — где каждый желающий мог купить свежей, с божьей благодатью выпечки. И куда меня занесло впервые, и, как оказалось, не зря.
— Да ты оглохла, что ль?! – совсем не по-христиански рявкнула толстуха.
Да. Я оглохла, обомлела, потеряла дар речи, но вот только не ослепла. Застыла, как нелепый, угловатый истукан. Нахлынувшая волна ветра больно полоснула лицо, осела пылью в глазах и растрепанные волосы чёрными змеями полезли в раскрытый рот. Собачий лай привёл меня в чувство.
— Торквемада, назад! – поводок натянулся, как струна, обжигая ладонь, предотвращая столкновение рычащего зверя с человеком в чёрном. Именно последний бессовестно захватил мой разум: мне улыбался красивейший на сей грешной земле мужчина — улыбался скромно и вежливо, но, тем не менее, ослепительно.
Я вмиг посуровела, по-хозяйски привлекая к себе собаку. Поспешно выдрала из рук торговки пакет, втайне надеясь, что formosus ignotum не заметил моего слащавого восхищения. Мне даже стало стыдно. Несомненно, навевал такое чувство стоячий белый воротничок и глухой ряд пуговиц, украшающий широкую грудь незнакомца. Но, о счастье, моё лицо всегда мертвецки бледное и хмурое. Сейчас оно вообще потеряло ничтожные крошки привлекательности – надменно сжатые губы, нахмуренные брови и самоуверенный взгляд спесивой нахалки. Нет, ну совесть не позволяет быть женственной в обществе католического священника!
Святой отец опять неотразимо улыбнулся: лучистые карие глаза зажмурились на солнце – глаза, как крупные капли крепкого кофе. Казалось, он совершенно не понимает, какой справляет эффект на моё грешное, болезненно-восприимчивое существо: красивые губы с изгибом горьковатой иронии, волнистые волосы цвета адской смолы, кипящей под угасающим солнцем, кожа невероятного оттенка – смуглого, древесного, как душистые свёртки корицы. И сей великолепный мезальянс духа и плоти пробуждал совершенно противоположные чувства – дешёвые, порнографические, не имеющие отношения к катарсическому созерцанию шедевра.
Лишь одна мысль пульсировала в голове – мысль о чудесном теле Ричарда Чемберлена в «Поющих в терновнике» и его чёртовым несомненным сходством с данным субъектом. Глубокий вдох. И выдох. Дабы изгнать бесов изо всех уголков тела.
Через несколько минут я уже твёрдой рукой кормила Торквемаду анисовыми пряниками, кои с самого начала для него и предназначались.

Как началась дружба с падре Энцио?… Чёрт бы меня побрал, но не помню. Эдакая смесь очевидного невероятного завлекла сей период в моей памяти – остывшее поле битвы, где валялись, низвергнутые здравым смыслом, ошметки моего либидо.
Причин симпатии к патеру было неисчислимое количество — начиная с его экзотической внешности породистого испанца и заканчивая силой его ума – пластичного, многогранного, мастерски разбавленного тонким чувством юмора, закалённого строгим кодексом и увенчанного настоящей жемчужиной семи морей – этим смехотворным, как его… целибатом.
— Энцио, а говорила ли я, что ваше место в Аду, как бы вы не старались? – я вольготно раскинулась в мягком кресле, сжимая в руке прохладный коллинз. Это была одна из наших многочисленных встреч – дружеский вечер в львовской кофейне – уютной, пряно-ароматной, наполненной полусветом старомодных ламп, гипнотическими узорами медово-жёлтых обоев и старыми портретами безымянных лиц — кофейня, где святой отец вкушал свой излюбленный кофе с корицей, а я традиционно посасывала крепчайший местный ликер.
— Опять вопрос с подвохом? – рассмеялся священник. Он обожал все шутки с налётом религиозности. Это вообще чертовски привлекательно, учитывая его сан.
На моей физиономии нарисовалась ухмылка – фамильярная и пошловатая:
— Вот приходит к вам исповедоваться приличная женщина, совестная прихожанка, не совсем утраченная для мира…. А из церкви выходит уже потерянная душа, которую низверг в пучину греховных страстей дьявольски искусительный священник-змей. – Я лукаво прищурилась и приготовилась запечатлеть в памяти очередную патерскую тираду, сопровождаемую изящными, кошачьими движениями.
Сознаюсь, всё время и с завидным упорством я избегала созерцать падре в его стихии – среди церковной мишуры, святых ликов и раболепных граждан. Возможно, для Энцио причина дурацкого табу была ясна, как белый день, но, по мне, так лучше банальные отговорки, чем сразить свой разум ожившими сценами ночных фантазий.
— Ох… Да попросите вы меня, наконец, отпустить вам грехи, и не ходите вокруг да около. – Энцио деловито отставил чашку кофе, поправляя свой и без того безупречный воротничок.
Я затаила дыхание. Патер наклонился ко мне и картинно положил ладонь на мою голову, изображая одухотворенное смирение посланца божьего:
– Соглашайтесь, сестра. А то, боюсь, как бы ваш любопытный взгляд не поджёг на мне сутану. — изрёк он.
О, да. Святой отец оказался стреляной птицей на поприще шуток сексуального характера.

Ему было сорок три. Он уже три года исполнял обязанности приходского священника в местном иезуитском храме. Об Испании вспоминал редко, не углубляясь в личные подробности, и, кроме неоспоримой красоты душевной, обладал небольшим пригородным домом в здешних краях и правом на опекунство двух осиротевших девиц, из-за которых, собственно, и оказался далеко от родины.
Что собой представляют эти Dei creaturae, существа Божьи, мне пришлось узнать воочию. Энцио настоял на нашем знакомстве, так как «я есть его чудесный друг» и «увидишь, какие девочки bella.» (Это дословное цитирование его чудовищно исковерканного русского, из этичных соображений дословно не упомянутого и в дальнейшем повествовании). Он всегда упоминал о девушках с отеческой нежностью и с ангельской снисходительностью, что объяснялось просто: сёстры достались ему «в наследство» от какого-то старого еврейского друга, отдавшего концы на чужбине. Амиго оставил завещание, где упомянул Энцио «как единственного достойного опекуна для своих дочерей до момента их совершеннолетия», проживающих в настоящее время в родном городе Львове. Не знаю, за какие такие великие душевные качества умершего Энцио согласился на такое предприятие – девицы оказались настоящей избалованной швалью. Среднестатистические богатенькие изнеженные подростки, не ведавшие слова «нет» и суровой отцовской руки. Мне оставалось только думать да гадать, какие средства на банковских счетах ожидают этих тинейджеров.
Помню, в процессе знакомства, патер, из самых благородных побуждений, назвал себя моим «духовным отцом-наставником». Девицы гадко переглянулись, и одна фальшиво запела строчки из популярной песенки:

Что, естественно, ни коим образом не пошатнуло отеческих чувств падре, превосходно владеющего английским.
Вообщем, во имя своей христианской любви к преподобному Энцио, я всячески избегала повторных встреч с его воспитанницами.

— О, простите, если отвлекаю… — Раздался в трубке бархатный, волнующий баритон.
Я невольно вздрогнула — как застигнутый врасплох тайный поклонник, ворующий личную вещь возлюбленной. Пальцы неосознанно потянулись к пуговицам рубашки. Белой. Под чёрным пальтом.
— Напротив — вы как нельзя кстати, падре. – Я в тысячный раз вдохнула душистое пятно на запястье.
— Но, вы, как я слышу, развлекаетесь? – подчеркнуто вежливо осведомился Энцио.
— О, святой отец…. Я на вечеринке в честь презентации нового проекта. И, как главный архитектор…. – глоток ликера обжег горло. — Короче, тут дьявольская вакханалия сливок местной буржуазии. Но работа есть работа.
— А вам, так понимаю, совершенно невесело? – в его голосе скользнула улыбка.
Ну что ему ответить? Рассказать, как трусливо прячусь от хмельной толпы, избегая двусмысленных расспросов о своей «неформальной дружбе» со служителем церкви?.. Как, утопая в сумеречной неге кустов самшита, в компании одной лишь прохладной бутылки, наслаждаюсь греховным фетишем – растираю в ладонях масло ладана и дышу им до опьянения? И ошеломляющий, сладко-запретный контраст моего уединения на фоне попсовых шлягеров и пьяного визга уносит на вершину экстаза – где меня уже ждут запах собора и шорох черных одежд.
— Вы помните Виктора?.. – он расценил моё молчание как согласие, не дожидаясь ответа. – Это тот, что был партнёром Йозефа. Русский эмигрант. Я вам рассказывал. Он теперь занимается делами усопшего.
— Ага, тем бизнесом Икс. – Лениво отозвалась я.
— На всё своё время. – Патер хмыкнул. – Я вчера получил от Виктора небольшой дружеский подарок… Он часто любезничает со мной, присылая из Испании приятные моему сердцу упоминания о родных краях… – Энцио выдержал сентиментальную паузу. – В этот раз неподражаемый “Cuarenta у Tres” и смесь лучшей корицы для кофе в духе барселонских ресторанов. – он замолчал.
— Спасибо за приглашение. – сдержанно отвечаю в трубку. – Но, даже не думайте, что я приду к вам домой. Это бросит тень на мою безупречную репутацию скромной прихожанки. – я рассмеялась, хотя влажный от пота мобильный дрожал в руке.
Падре засмеялся в ответ.
— Бог свидетель, что помыслы мои чисты и намерения благие. – скромно отозвался мой собеседник. – А вас устроит сиеста в моём кабинете? Прилично, да и на деловой визит похоже.
— Давайте в два возле входа в костёл. Наконец-то увижу вас при свете дня. И, передайте грасиас Виктору.
— Ах, да, вы с ним ещё не знакомы… Что, несомненно, предстоит исправить…

Это исправилось. Причём на следующее утро и при кошмарных обстоятельствах.
Ни свет ни заря, телефонный звонок разодрал ноющий от похмелья мозг: незнакомый мужской голос попросил через два часа присутствовать при оглашении завещания — Клеменцио Эррера умер этой ночью.
Первым делом я проорала: « ЧТО ещё за Клеменцио?!!», но тот, на другом конце провода, уже бесцеремонно бросил трубку. И, спустя несколько секунд, весь ужас происходящего начал безвозвратно проясняться.
Не помню, как добралась до здания юстиции. Помню, что пыталась подпоясаться собачьим ошейником и, в результате тупоумного барахтанья, ошибочно надела вульгарный, ярко-красный костюм. Это выяснилось уже, когда я, в состоянии полушока, усаживалась в такси и потянулась к рукаву утереть безудержные сопли. Собраться с мыслями никак не удавалось — слёзы разъедали глаза и уничтожали кое-какерский макияж, смущая могучего секьюрити, под руку тащившего меня по ступенькам в нужный кабинет. Осознание собственного жалкого вида вызывало ещё большую досаду и отчаяние: как я могла так беспечно тратить бесценные минуты нашего знакомства?.. О, бог мой, я даже не знала, что Энцио – неполное имя…
К чувству всепоглощающего горя примешивался жгучий стыд.
— Какого чёрта вы оглашаете завещание до похорон??? — яростно проорала я, как только галантный секьюрити исчез за дверью.
— Мы ждали ТОЛЬКО ВАС. Успокойтесь и присаживайтесь, пожалуйста. – Из тени дальнего угла вынырнуло сухое лицо типичного дельца, нагло указавшего мне на мою непунктуальность.Только теперь я заметила, что в кабинете нас всего трое. Бешенство сменилось удивлением: так, этот сухопарый – нотариус, значит второй…
— Виктор, любезная синьора. – «Второй» слегка улыбнулся, протянул ладонь, и мы обменялись рукопожатием.
Нет. Сей тошнотворно-модный индивидуум с квадратным подбородком определённо не вызвал у меня симпатии. И вообще – весь его вид напоминал гранитный барельеф института физкультуры, хотя сам Витя явно метил на обложки модных журналов. О, как ему далеко до изящной красоты падре…!
Servus legis притворно кашлянул, призывая к вниманию, шурша бумагой: из конверта на свет божий появились листки, испещренные каллиграфическим почерком. Нотариус грубовато-официозно спросил:
— Ответьте сначала на вопрос, какие отношения связывали вас с падре Клеменцио Эррера?
Меня снова прорвало на рыдания. Виктор пришёл на выручку, предоставив самый доброжелательный ответ, исключающий любые двусмысленности. Значит, Энцио ему обо мне рассказывал.
Нотариус продолжал.
Попытаюсь вкратце восстановить словесно-смысловую картину услышанного: «…Клеменцио Эррера, святой отец – верный сын божий в духе и во плоти и всецело преданный римской католической церкви бла-бла-бла… в случае своей смерти: во-первых — отказывается от информирования своих родственников на этот счёт бла-бла-бла…. Поручает Виктору Марсьезе дальнейшее управление делами покойного Йозефа Шляйхера бла-бла-бла… Коттедж на улице Лесной 15, а также владение бизнесом, представленным сетью развлекательных заведений «Сахарная палома», двумя публичными домами и коллекторской фирмой «Винченце»…. также обязательство финансирования и инвестирования нескольких заявленных в приложенных документах проектов… Также распоряжение средствами, унаследованными дочерьми покойного Шляйхера, представленными банковскими счетами на номинальную сумму 26 миллионов американских долларов… завещаю своей горячо и искренне любимой подруге N…»
— И лично вам прилагается Нота Бене, – криво усмехнулся сухопарый. — «Позаботься о девочках.»
Я ошарашено молчала. Это как….. как со скалы на лошадь — шок от неожиданности мгновенно сменился ужасом предстоящей ответственности.
— Умер он от сердечного приступа. Если вас это всё ещё интересует. – Нотариус швырнул мне толстую папку бумаг. В воздухе вспыхнули ноты ладана.

— О, боже мой, Виктор…. – захлебываясь слезами, я бросилась Марсьезе на шею. Мои завывания эхом отзывались в пустынных коридорах обеденной конторы. – О, сейчас, сейчас мы должны были встретиться…. — Я горько затрубила в платок.
Амиго похлопал меня по плечу, закатывая глаза с театральной скорбью.
На выходе меня встретили вспышки фотоаппаратов и объективы видеокамер. Оказывается, по чьей-то «доброй» воле я оказалась героем дня. И всей последующей недели. И вообще, стыд неописуемый.
«Миллион для Золушки»
«Неизвестная наследует многомиллионное состояние еврейского сутенёра.»
«Іспанське золото для української дівчини.»
И при том, я не дала ни единого комментария. Меня просто использовали выставочным экземпляром и засунули в чёрную иномарку — доставку на дом.

Лишь через несколько месяцев после смерти патера я решилась впервые переступить порог его дома – пустынного и безмолвного всё это время, остекленевшим взглядом взирающего на многоэтажки суетного города. Города, кашляющего грохотом неисчислимых автомобилей и окутанного клочьями смога — грязной, засаленной ватой на большой зияющей ране, безнадёжно наполненной кишащими паразитами. Небольшая деревянная усадьба была последним препятствием между реальным и запретным — мистическим порталом в мир, куда еженощно стремилось моё подсознание.
Сколько уже времени я стою в прихожей? Стою, придерживая полуоткрытую дверь, подсознательно испытывая страх потерять серую полосу дневного света. Зашторенные тяжёлым бархатом окна создают атмосферу плотного, удушающего мрака – просторная прихожая теряет в нём свои углы и стены, краски и детали – всё пожирает зияющая чёрная бесконечность. Дверь выскальзывает из пальцев – под аккомпанемент её грохота я вступаю в тишину. И не смею включить свет. Знаете ли вы чувство, когда идёшь ночью по пустынной дороге, и зловещий страх невидимого побуждает петь? Петь что-то развесёлое, дабы не потерять связь с живым миром, кажущимся чудесным оазисом, ждущим впереди. Я кашлянула, решительно расправила плечи и делано-бодрым голосом затянула то, что приходило на ум:

Но вдруг моё сердце оборвалось — мерное дыхание коснулось затылка, прошелестело над ухом. Через миг я уже физически ощутила кого-то, стоящего позади меня. Но, входная дверь за моей спиной оставалась неподвижной и молчаливой. Мозг со сверхскоростью искал логический ответ. Но, увы. Ледяной ужас поглотил моё существо. Сознание померкло. И тут чьи-то уверенные ладони заботливо погладили мои волосы. Нежно расчесали пальцами спутанные пряди, холодными подушечкам касаясь шеи. В ту же минуту пальто соскользнуло с плеч, волосы мягкой волной рассыпались по спине – меня встретили как долгожданную гостью.
— Падре, мой падре…. — Умоляюще прошептала я, пытаясь укротить обуявший меня кошмар.
Внезапно в воздух вторгся запах ладана. Вторгся агрессивно, как властный захватчик, сметая на своём пути пустоту, холод, мрак и царящую повсюду скорбь. И ужас обратился в страсть. Неудержимый, первобытный инстинкт подчинил мою волю, сломил все запреты, задушил мораль ласковыми холодными пальцами.
Он не говорит. Он управляет мной одними лишь прикосновениями – а я без ума от бытия пластилиновой куклой. В огромном зеркале — моё отражение и сгустившийся позади мрак – женщина в объятиях священника. Он незрим, но осязаемый, как живой мужчина. Закрываю глаза и повинуюсь – благоговейно падаю на колени перед пустым пространством, исступлённо исследую каждый изгиб тела под тяжёлой тканью церковных одежд, но не смею расстегнуть запретные пуговицы, разорвать символический круг белого воротничка. Мои поцелуи встречают холодную ладонь – пальцы падре скользят по моим губам – желание воплощается в горячую, липкую паутину, побег из которой невозможен.
Он возвышается надо мной, бесстыдно наблюдает мой экстаз, властно приказывает двигаться дальше. Ощущаю во рту настойчивый палец – и беспрекословно подчиняюсь, слизывая холод с мягкой кожи — он пульсирует и превращается в податливую плоть. Дышать становится сладостно трудно.

Меня разбудил мощный глас пана Мартына.
— И дальше, дальше милая вы наша!
Я протёрла казённой шторой помутневшие очки и окинула взглядом собравшихся товарищей.
— Да вы и сами догадываетесь, ЧТО дальше. – горестный вздох красноречиво выразил нежелание продолжать. Присутствующие возбуждённо засовались на стульях, бросившись наперебой выражать свои мысли.
— Вундермахер. Майн готт! – первым высказался почтённый Людвиг, то и дело поглядывая в карманное зеркальце. Все, как обычно, согласно закивали, одобряя сказанное, хотя никто из присутствующих не ведал немецкого. Пышнотелая Марта, впрочем, отзывающаяся только на Мартичеллу, заговорщески ткнула старика локтем в бок:
– Уважаемый профессор небось влюблён в Нашу Милашу?.. – захихикала женщина. — Ишь ты как прихорашивается! Экзальтация! Экзаменация! Экзекуция!..
— Хватит, дура. — грубо оборвал её обычно вежливый пан Мартын. – Перцу тебе в задницу за сквернословие.
— Перцу в задницу, ахаха! Ой хоро-о-о-ош пан поляк! – восторженно захлопала в ладоши румяная старушка из-под Франковска.
Организованный мною читательский кружок был в полном разгаре. Правда, в комнате царил невероятный словесный бедлам. И я уже сожалела, что так разоткровенничалась – на следующем собрании обойдусь «Гарри Поттером».
— …И яду в глотку! Отравить, как красавца Нашей Милаши отравили! Охо-хо-хо! – взревел пан Мартын.
Я похолодела. Решительно бросилась в омут взбесившихся мыслей и, вдыхая больничные запахи, в который раз насильственно воскресила в воспалённом мозгу дурманящий запах ладана, шероховатую ощупь чёрных одежд, мягкую кожу цвета корицы… горько-сладкой специи для излюбленного Энцио кофе…
– Внимание, товарищи-экзистенциалисты! — мой кулак с треском врезался в стол. Дивное слово мгновенно привлекло всеобщее внимание взрослой детворы. – Творческое задание! Так сказать, на дом. – Я внимательно всмотрелась в похрапывающего бугая, устроившегося на табуретке возле входной двери. Но, на всякий случай, понизила голос до шепота:
— Задание – придумать идеальное убийство.
Ненависть больно колотилась в висках. Последнее решение сделано.
Граждане-книгочеи остались чрезвычайно довольными.

«Кэнди-Мэн, или новый вкус для Берти Боттс.

Вчера, около 8 часов утра, обнаружен труп мужчины. Следствие установило личность – некий Виктор М. гражданин Испании, отдыхавший с семьей в тематическом парке Гарри Поттера, пал жертвой неизвестного убийцы…..»

Я швырнула отсыревшую газету бездомному, избавив товарища от необходимости рыться в мусорке. Не удержалась и расхохоталась забавной картинке в голове: беспечный малец бросает в автомат лоснящуюся монетку, и оттуда, вместо заветной сладости, вываливаются синюшные пальцы.
Закрываю зонт и ныряю в кеб. Британский тур окончен.

Одной из восхитительных бесчисленных ночей, нежась в постели на Лесной 15, я не услышала тихого жужжания скрытой видеокамеры. Пары часов съемки хватило для убедительных аргументов в пользу лишения меня права на наследство. На почве психического расстройства. Мол, «неожиданное богатство сводит с ума», ведь на видеозаписях была только я и мои постыдные позы — in flagrante delicto.
Грасиас Виктору за чудесный курорт под названием «Корпус психиатрической больницы номер 2».
Я убила его лишь за то, что он отобрал у меня дом Клеменцио Эрреры.