ПОДНИМАЯСЬ КОЛЕСАМИ НА ГОРУ ФУДЗИ
Copyright © Михаил Гаёхо, 2012
То ли дождь прошел, за ночь очистив воздух, то ли бензин подорожал, и меньше стало машин с их мутным выхлопом, но видно стало вдруг как-то необыкновенно далеко вдоль улицы, и там, где вдали за домами и трубами до сих пор открывалась только ровная линия горизонта, обнаружились вдруг не видные прежде горы — три или четыре вершины, одна из которых была совсем настоящая — большая как Фудзияма.
А прежде Рогов никогда не видел ничего подобного, хотя каждый день по этой улице ходил на работу.
Машин, кстати, действительно было немного. Да и людей почти никого.
«Если праздник, — подумал Рогов, — тогда на работу идти не нужно. А можно туда — в эту самую даль светлую. Если уж случай такой. Не каждый день появляется возможность подняться пешком на Фудзияму».
И тут рядом с Роговым остановился троллейбус.
— Я, такой сякой, сбился с дороги, — сказал водитель. — Не знаю, куда, где и как, поэтому есть предложение. Я вас подвезу, а вы покажете куда.
«Колесами лучше», — обрадовался Рогов и стал садиться в троллейбус.
— Я бы на вашем месте этого не делал, — сказал неизвестно откуда взявшийся высокий старик в тюбетейке.
— Почему? — спросил Рогов, стоя уже на ступеньке.
— Потому, — строго сказал старик.
«Хочу себе такую же тюбетейку», — подумал Рогов, а троллейбус уже тронулся.
За окном мелькали картинки. С правой стороны была зима, с левой — осень. Неубранные сугробы снега и желтые листья, которые падали.
«Жалко, что я не взял зонтик», — подумал Рогов.
В троллейбусе было пусто, и как-то особенно пусто — даже кондуктора не было.
«Так не бывает», — подумал Рогов. И стало понятно, что это сон, который ему снится.
— Это сон, — сказал старик в тюбетейке, который оказался вдруг где-то рядом.
***
Человек видит сон, и какое-то время не догадывается об этом. Тогда к нему приходит старик в тюбетейке и говорит то, что человек, впрочем, и сам знает. И человек успокаивается. Тюбетейка, впрочем, не обязательна. Старик тоже. То есть, это может быть совсем не старик. Главное — что иногда кто-то нужен, чтобы сказать человеку то, что человек и сам знает. Кажется, в одном из языков американских индейцев для этого даже есть специальное обозначающее слово.
***
Рогов смотрел в окно.
Там стояла зима с левой стороны, а затем — весна, легкий лед на лужах. А вместо осени справа — уже было лето. Шел дождь, и Рогов подумал, что очень кстати взял с собой зонтик. Одуванчики цвели на лугах, а потом — на газонах. Дома были белые.
И вот уже вершина горы Фудзиямы показалась в зеркале заднего вида.
Рогов убрал руки с руля — или положил на руль — неважно — был руль, были руки, и нужно было поворачивать. Судно накренилось, нос корабля медленно пошел вверх, забираясь на волну — первую в ряду девяти. Где девятым валом, никак не иначе, оборачивалась вершина горы Фудзи.
Поднялся и ухнул вниз. Снова стал подниматься.
«Прав был старик, что-то неровное есть в этой дороге», — Рогов обернулся. Старик сидел на заднем сиденье, старика не было, темное приблизительной формы пятно оставалось на его месте, в окнах мерцали картинки: зима, осень, лето, опять зима…
Снова въехали в город. Экипаж остановился у перекрестка. Это был главный решающий перекресток, перепутье дорог. Здесь, под рекламным щитом с надписью «20 000», говорящей неизвестно о чем, можно было повернуть налево, направо или пойти прямо, только Рогов не знал куда.
— Я сбился с дороги, — сказал он, открыв дверь незнакомому человеку с тротуара, и человек вошел.
Хотя и не советовал ему высокий старик в неизвестно откуда взявшейся тюбетейке.
***
Человек подходит к человеку, и они разговаривают. Скажем, Петр подходит к Семену и говорит ему: «Здравствуй». Или еще как-то взаимодействуют человек с человеком. То есть, Семен, может быть, ничего не отвечает Петру, а молча бьет его кулаком в ухо.
И никто не сомневается в том, что Семен и Петр — это разные люди (разумеется, если все происходит в реальности).
Но что если стоящие друг против друга Семен и Петр оба снятся Ивану (который и сам по себе принимает участие в сюжете, разнимая дерущихся). В этом случае все не так очевидно.
Поскольку все происходит в голове Ивана, не будет ошибкой считать, что и Петр, и Семен по сути один и тот же человек — тот самый Иван, как актер, играющий обе роли (и третью роль наблюдателя-миротворца, разумеется, тоже).
Итак, перед нами не Семен и Петр (на время взятые условные имена), а Иван и Иван — только так. Иван Ивану говорит «Здравствуй», Иван Ивана бьет по уху, Иван Ивана ответно бьет в глаз (что подразумевается естественным ходом событий), Иван разнимает дерущихся Ивана и Ивана: «Иваны, давайте жить дружно».
***
И вот, в троллейбусе трое — водитель, старик в тюбетейке и вошедший с улицы Рогов. Но водитель за рулем — это тоже Рогов, и старик, сидящий сейчас на заднем сиденье, — это Рогов. И если бы кто-нибудь еще кроме этих трех оказался в троллейбусе, он был бы, разумеется, тоже Рогов, другому здесь неоткуда взяться.
— Это правда? — спрашивает Рогов с зонтиком Рогова в тюбетейке.
— Да, — отвечает Рогову Рогов.
— И ты тоже? — спрашивает Рогов.
— Да, я это тоже ты, — Рогов улыбается в седую бороду.
— Но я разговариваю с тобой, не с собой. Ты отвечаешь мне на вопросы, — недоумевает Рогов.
— Я не говорю тебе ничего такого, что ты сам не знаешь, — спокойно говорит Рогов.
— Право руля, — говорит Рогов-водитель, и троллейбус послушно поворачивает направо.
— И эти тоже? — Рогов смотрит на заднее сиденье, где сидят еще три Рогова, все в чем-то одинаковые.
— Разумеется, — говорит Рогов.
— Лево руля, — говорит Рогов в кабине, и троллейбус сворачивает налево, в лабиринт узких улочек. В переднем стекле ненадолго появляется гора Фудзи в натуральную величину, еще поворот, и она исчезает.
— Я как-то сомневаюсь в этом, — говорит Рогов.— Понимаешь, во всех снах, которые я видел, у меня как актера была только одна роль, главная,— то есть, когда все кончится, то проснусь именно я, а не ты и не он.
— Никто из нас не проснется, — говорит Рогов. — А проснется тот, кто спит в своей кровати. И наши истории — это только материал для той сказки, которую он себе расскажет по пробуждении.
— Как это так? — спрашивает Рогов. Он крутит руль, нажимает педали. Троллейбус идет во все стороны сразу, не обращая внимания. Иногда гудит — трубно как слон. Может быть, у него отказали тормоза?
— Ты не учитываешь очевидного, — и Рогов в тюбетейке растворяется в воздухе, уходя от ответа.
«Может быть, троллейбус — это тоже я?», — хочет спросить Рогов.
***
— Ты не учитываешь очевидного, — сказал мудрый старик. — То, что ты в своей дневной жизни привык считать сном, на девяносто восемь процентов продукт твоей памяти. Как фильм, который смонтирован из обрезков действительного сна, в котором мы сейчас пребываем. Когда проснешься, ты, может быть, вспомнишь, что был человеком, который в хорошую погоду вышел на улицу, ничего не взяв с собой кроме зонтика, а может быть, будешь вспоминать, как был водителем троллейбуса, который вел свой корабль к вершине горы Фудзиямы. И, кстати, хотя тебе кажется, что ты только вспоминаешь свой сон, на самом деле ты на девяносто восемь процентов сочиняешь свою историю, вспоминая. И поэтому иногда возникает ощущение, что длинный, полный событий сон укладывается в феноменально короткое время.
— Но наш теперешний сон — действительный сон, как ты говоришь, — тоже полон событиями, — сказал Рогов. — Мне он уже сейчас кажется чрезмерно долгим.
— А где мера твоей чрезмерности? — усмехнулся старик. — Ты даже не представляешь, каким этот сон может быть долгим.
— Не представляю, — признался Рогов.
— Но эта долгота устроена уже по другим законам, не таким очевидным, — сказал старик.— И, кстати, на твоих прикроватных часах за все это время ни одна стрелка не сдвинется.
***
Троллейбус, как обычно, был пуст.
Только трое сидели на заднем сиденье, все в чем-то одинаковые. Они были трезвые и молчали. Это не нравилось Рогову.
Но за стеклами окон белела вершиной в полный рост гора Фудзи. Это радовало.
На обочине женщина в мокром плаще поднимала руку.
«Значит, дождь все-таки пошел», — думал Рогов.
Несколько раз троллейбус проезжал мимо, а затем остановился.
Она вошла, окруженная облаком брызг, которые не спешили осесть.
Рогов предложил ей свой зонтик.
— Спасибо, — сказала женщина.
«Назову ее Долли», — подумал Рогов.
— Спасибо, — сказала Долли и с опаской взглянула в сторону заднего сиденья.
— Ничего, мы все здесь свои люди, — сказал Рогов, хотя не был в этом уверен.
Совсем не уверен был в этом, а скорее был уверен в чем-то обратном.
В чем-то худшем он был уверен — и, действительно, что-то происходило на заднем. Трое теряли черты, стали неотличимы как тени, одна с рогами. Слились в большое косматое пятно. Страшась, Рогов невольно дорисовывал в нем клыки и когти, а снизу — щупальца. Красным углем обвел глаза и, когда зрачки повернулись в его сторону, побежал, полный ужаса.
Через кабину водителя Рогов перепрыгнул в другой вагон. Вагонов было много как в длинном трамвае. Их было без конца, и по кругу, в каждом — руль, педаль и гора Фудзи в переднем стекле. И дверь не на том месте, где ей полагается, а настоящие двери — те что сбоку — были глухо закрыты. Рогов бежал, не чувствуя ни усталости, ни одышки. Потерял счет времени и вагонам.
И вот, когда Рогов собрался уже обернуться и встретить ужас лицом к лицу, а собирался он каждый раз перед каждою новою дверью, он увидел Долли, она в этот момент была кондуктор, открывающий дверь на остановке. Троллейбус с шумом выпустил пар и остановился. Рогов вышел в клубах белого дыма.
Судно отчалило.
Три пассажира, стоя на корме, махали руками, один — платочком.
***
Теперь о вещах не столь очевидных.
У каждого сущего существа есть свое сознание. Если нет, то представим.
У каждой клеточки в организме оно есть, но клеточка для нас это слишком сложно.
Самый простой пример – это электрон, элементарная частица.
Когда-то считали, что электрон вращается по орбите вокруг ядра атома.
Но на самом деле он пребывает, примерно сказать, в виде некоего облака. В котором он в каждый момент времени находится как бы везде и нигде конкретно. Это если смотреть на предмет снаружи. А если — изнутри? Можно представить, что электрон своим сознанием охватывает все облако своего пребывания (иными словами — универсум), но сознание элементарной частицы по определению должно быть элементарным и электрон одномоментно сможет осознать себя только в одной точке. Поэтому его сознание должно от момента к моменту переходить из точки в точку, чтобы охватить все точки своего универсума одну за другой. То есть двигаться по некоторой траектории. И это движение, этот процесс предполагает наличие какого-то времени, в течение которого он будет совершаться, — бесконечного с точки зрения электрона. Но для внешнего наблюдателя, для которого электрон существует в виде облака-универсума, — этот сколь угодно долгий процесс одномоментен. Наблюдателю доступен только его суммарный след — облако, в котором электрон пребывает сразу везде, и нигде конкретно.
Это общий принцип — существует процесс сканирования универсума сознанием, которое не в состоянии охватить весь универсум в целом. Этот процесс разворачивается во времени, которое, собственно, и возникает в ходе развертывания процесса.
У человека есть свой личный универсум — некое внутреннее вместилище, устроенное неизвестно как. Большее, чем у электрона, но меньшее, чем у мироздания в целом. Ты блуждаешь сознанием по этому универсуму, един в нескольких лицах, и видишь сон, длительность которого ничем, строго говоря, не ограничена. В то время как на твоих секундных часах у кровати не сдвинется стрелка.
***
— Можно рассказать обо всем этом подробнее и в деталях, — сказал старик, — но тогда нам не уложиться в двадцать тысяч.
— А что такое эти двадцать тысяч, в которые надо уложиться? — спросил Рогов.
Старик промолчал.
— Два слова есть, которые я никогда не употреблял в реальной жизни — «универсум» и «сканировать», — сказал Рогов. — Третье слово — «траектория».
— Так ли уж хорошо ты помнишь свою реальную жизнь? — сказал старик. — Может быть, там ты профессор физических наук или лауреат премии. Иначе откуда ты мог бы знать то, о чем я рассказываю.
Рогов мог бы подняться от берега в гору, мог двинуться в другую сторону — как бы посуху (и волна уже с готовностью стекленела под ногой). Но пошел по шпалам вдоль берега. Долли шла следом по песку, увязая ногами. Впрочем, идти по шпалам было в равной степени неудобно.
Впереди белел стенами дом, где были окна и крыша над головой.
В правом окне виднелась вершина горы Фудзи в лучах восходящего солнца. В левом — вершина горы Фудзи поверх ветки цветущей сакуры. В третьем окне — особый вид на вершину сквозь лежащую на берегу большую бочку без дна.
По стенам на полках расставлены были предметы: линейка, циркуль, рычажные весы, часы (одни песочные, другие — со стрелками), колбы, мензурки с делениями, бутылки и банки с жидкостями и порошками, модель кривошипно-шатунного механизма, машинка для выдувания пузырей.
«Я в реале, наверное, действительно профессор», — подумал Рогов.
Он провел взгляд по полкам. Сливая и смешивая из бутылок и банок. Одно меняло цвет, другое выпадало в осадок, третье испарялось. Прозрачное становилось синим, белое растворялось в прозрачном. Что-то хлопнуло со вспышкой и легким дымом, почти взорвалось.
«Я, должно быть, реально химик», — подумал Рогов.
Весы, линейка и циркуль тоже удостоились взгляда.
Рогов перевернул песочные часы, песок сыпался из верхней склянки в нижнюю. Что ж, закон тяготения никто не отменял. Перевернул будильник со стрелками, часы затикали, секундная стрелка пошла вниз. Это было глубоко правильно.
А весы? Положи на чашку весов камень, и она опустится.
Камней была куча — все ярких цветов, чтоб легче отличать друг от друга.
Рогов взял сразу два — один положил на левую чашку, другой на правую. Левый оказался тяжелее. Подержав в руке, Рогов решил бы в пользу правого камня, но весам следовало верить.
«Может быть, я скорее отличился в области физики?», — думал Рогов.
Тем временем (тем или, может быть, — этим) Долли сварила кофе. Дым поднимался над чашкой, но настоящего вкуса не было. Рогов откусил от яблока — словно положил в рот кусок картона. То же и с пирогом, которому по замыслу следовало быть сладким. То же и с маленьким бутербродом (селедка, яйцо, майонез, листик петрушки), — Рогов любил такие.
— Я научусь, — сказала Долли, — научусь, и все будет. Все у нас будет-будет.
Она обогнула стол и села на колени Рогову. Обхватила шею рукой. Рогов тоже обнял ее, следуя логике момента. Вес женщины казался нормальным у него на коленях, кожа под рукой теплая. Если поставить ей градусник подмышку, сколько там набежит? А кровь потечет ли, если надрезать палец?
— Ты о чем-то задумался? — спросила Долли
А если рассмотреть каплю крови под микроскопом, будут ли там видны мелкие кровяные шарики? Или окажется только жидкая красная краска? А потрогать пульс? Есть ли там сердце, которое бьется внутри?
— Ты спишь?
— Нет, не сплю, — машинально произнес Рогов, проводя рукой по левой стороне женского тела к тому месту, где сердце. Он почувствовал под ладонью естественные толчки пульса. Или пульсом считается то, что в запястье?
— Что-то не так? — забеспокоилась женщина.
Все было так. Было так, как было, как и должно было быть. Песок в часах сыпался, секунды в будильнике тикали, камни качались на коромыслах весов. Над остатками белого порошка поднимался дымок. Только в окне вместо ветки цветущей сакуры обозначилась кленовая ветка с желтыми и красными листьями. Но вершина горы Фудзи за веткой никуда не делась.
А за дверью уже давно слышались без слов голоса и смех ни о чем. Затихли, и сразу вошли трое под одним зонтиком, одетые по-японски.
— Привет. От нашего вашему, — сказал самый громкий (другие два были — тихий и молчаливый). — Кажется, ты собрался посмотреть роскошный эротический сон?
— Я? — Рогов изобразил удивление.
— А здесь есть еще кто-нибудь? — вошедший сел, взял кусок пирога с тарелки. — Ничего не выйдет.
— Это почему? — ревниво спросил Рогов.
— Не уложится в двадцать тысяч.
— Что такое эти двадцать тысяч, и почему в них надо уложиться?
— Это за пределами нашего с тобой понимания. И не будем об этом.
— Эротике предпочту знание, — сказал Рогов, гладя под столом гладкое женское колено. — Я думаю, что в каждом мире должны существовать свои законы устройства, — добавил он, переводя взгляд на горсть камней на столе — синих, красных, зеленых. — И я, если я действительно доктор наук, хочу разобраться в этих законах.
— С собой это знание не возьмешь, — сказал тихий.
— Может быть, но я по своей природе, видимо, заточен под такую работу, — сказал Рогов.
Он взял из кучи два камня и положил на чашки весов. Один был тяжелее, другой — легче. Рогов положил их у края стола, давая начало ряду, в котором все камни должны были выстроиться по возрастанию веса.
«Должны ли найтись в каждой куче два камня, одинаковых по весу? — думал он. — Наверное, должны, если это действительно куча».
И действительно, через некоторое время (время шло, хоть и спотыкаясь, склянки часов переворачивались, секунды тикали) два камня — зеленый и синий — уравновесили друг друга на чашках.
— Ура, — сказал Рогов.
Еще через некоторое время он поднял со дна кучи красный камень, который оказался легче синего камня из пары равновесных и тяжелее зеленого.
— Как может такое быть? — удивился Рогов.
Это был вопрос, но никто не ответил ни тихо, ни громко, потому что из трех японцев остался только один — молчаливый
Рогов стал взвешивать камни, уже лежащие в ряд, выбирая новые, еще не опробованные пары. И тот, кто был в ряду легче легкого, вдруг оказывался тяжелее тяжелого. И наоборот.
Где закон? Где порядок? Рогов выбежал из дома. Мир кругом был ужасен. Камни шатались под ногой. Тучи кружились. Темнота густела и липла. Светила не освещали. Ветер отрывал от земли, уносил туда, где мрак кромешный и скрежет.
Но Рогов не улетал, а чудом держался на месте как шарик на привязи. Впрочем, чуда не было. Он ясно чувствовал, что держится за чью-то руку, спокойную среди хаоса, и женский голос сказал:
— Все хорошо, все устроится, вот увидишь.
Рогов открыл глаза. В как бы уже родных стенах. Часы тикали, песок сыпался. Стол был рядом. Кучка камней на столе сверкала новыми красками.
Долли опускала камни в миску с теплой водой, промывала. Рогов понимал, что так надо. Опускаемы в воду, они теряли в весе, обучаясь закону Архимеда. «Все правильно, — понимал Рогов, — сперва Архимед, а потом и к законам Ньютона должны привыкнуть».
И когда легли снова в ряд, то четко расположились по возрастанию веса, Рогов был уверен в этом, не глядя.
— И давай договоримся, — сказал Рогов. — Ты не будешь вылетать в окно по ночам, а я не буду ходить по воде. Чтоб был порядок в законах природы.
Женщина сварила кофе.
Рогов пил. Потом почувствовал голод, почти настоящий. Съел пирог и яичницу с колбасой — простое блюдо, которое при случае и сам мог бы приготовить.
А на стене вместе с песочными часами появились другие — с кукушкой, гирей и маятником.
Гиря опускалась, маятник маялся. Время шло. Тикали секунды, а иногда и часы.
Рогов садился за стол как на работу.
Закон тяготения окончательно утвердился в мире. Рогов перешел к законам упругого столкновения тел, получал тепло трением, заряжал электричеством легкие шарики, подвешенные на ниточках.
Отрываясь от дел, выходил на берег, любуясь отражением горы Фудзи в воде, становившейся для этого дела широкой и гладкой.
Время шло, как ему полагается, вслед за песком, который сыпался, стрелками, маятником.
От одного ку-ку до другого кофе становился ароматнее, а пироги вкуснее.
Но однажды явилась рука, написавшая на стене «20 000» красными жирными цифрами.
«Это, наверное, столько шагов до вершины горы Фудзи», — подумал Рогов.
И к хижине подошел троллейбус, который сколько-то лет останавливался там ежедневно по расписанию.
Рогов поднялся в салон. Погладил бороду. Поправил на голове тюбетейку.
Женщина плакала на крыльце. Это был миг прощания, и Рогов махнул, обернувшись, рукой, чтобы соответствовать моменту.
Закрутились колеса, экипаж, задирая нос, тронулся с места.
Рогов смотрел, как в переднем стекле вырастает гора Фудзи — поверх ветки цветущей сакуры, желтых кленовых листьев, зимних тяжелых сучьев, покрытых снегом.