1.
***
Когда же снимется это чертово белье? Посеревшие от долгой службы деревянные прищепки как будто сопротивляются пальцам, цепляются, удерживают полюбившуюся жертву. Прищепки избирательны. Огромные полотняные простыни они отдают без сожаления, к мужским футболкам равнодушны, к носкам, свисающим виноградными гроздьями сорта Изабелла, вообще, кажется, брезгливы. Прищепки – знатные фетишисты, им подавай струящийся шелк тончайших блуз, нежнейший как маскарпоне кашемир платьев и, конечно же, любовь всей их жизни – невесомое кружево, чья работа прикрывать те места, от одной мысли о которых становится слышно бьющееся о грудную клетку сердце. Вот в эту беззащитную мягкость материй крепче всего и впиваются старческие, занозчатые два пальца поседевшей от влаги, солнца и ветра прищепки.
Я уговариваю их отдать белье сначала ласково, потом все более раздражаясь. Да-да, разговариваю с ними. Я часто беседую с окружающими вещами. Или сама с собой, как те дурачки, что непременно появляются в любом мало-мальском скоплении народа, у них испуганные добрые глаза, но взгляд обращен куда вглубь себя так, что кажется, будто он смотрит на тебя, не видя. Нет, я, конечно, в полном сознании и даже бываю весьма здравомысляща, но эта вечная рассеянность и привычка не прерывать свой внутренний диалог не смотря ни на что у меня с детства, и, видимо, навсегда .
Поставила посреди двора оранжевый таз со снятым уже бельем, который до того держала левой рукой, уперев в как будто специально для этого предназначенную выступающую тазовую косточку. Поставила, конечно, со словами: « Стой тут!» – и даже на секунду нахмурила брови и погрозила тазу пальцем. Обеими руками взялась за освобождение кружевных пленников, напевая какой-то незатейливый мотивчик .
***
Я вышел из дома и зажмурился от солнца. Мы опаздывали. Я не помнил, куда, но меня это злило.
– Эй! Ну ты скоро?
– А ты что, уже собрался? – в ее голосе промелькнула досада, что ее отрывают от медитативного процесса.
Отвечать не захотелось, я облокотился на золотистые в лучах заходящего солнца свежеотлакированные перила крыльца, поискал в карманах сигареты. Не нашел, с тоской взглянул внутрь дома. Заходить и искать было лень. На ступеньках лежала ее пачка. «И когда она уже курить бросит?» Оторвал от сигареты фильтр, щелкнул зажигалкой, зажмурился от густых медовых солнечных лучей.
– Милый! Эй, але! – она вывела меня из задумчивости. Я повернулся к ней, отметив про себя, что попа в шортах чудо как хороша. Молча вопросительно уставился.
– Ты зачем майку мою бежевую снял с сушки?
– Какую майку? Ты о чем? Мать, давай скорее, если ты хочешь успеть!
***
Я с сомнением посмотрела на веревку, на которую утром вешала белье. Вот сюда, с краю, я стопроцентно повесила бежевую майку, которую ненавидит мама, называя исподним. А мне она нравится за то, что будучи одетой, кажусь голой, и этим провоцирую окружающих. Сейчас на месте майки с невозмутимым видом болталась одинокая прищепка. «Хмм, странно… Уже не в первый раз», — я задумчиво обвела взглядом двор, на секунду задержала взгляд на стоящей поодаль сияющей черной «Чайке», заботливо вымытой перед предстоящей поездкой, засмотрелась на мужа, погруженного в свои мысли, и вдруг почувствовала, как по позвоночнику заструились холодные прикосновения чьего-то взгляда. Я вдруг четко осознала, что за спиной в школьном парке, огороженном от двора забором из погнутых и давно не крашенных железных прутьев, за упитанным престарелым кленом стоит человек и внимательно наблюдает. Медленно повернулась и напряженно посмотрела в сад. Ветерок перебирал кленовые листья-ладони, как хиромант, гадающий на прожилках. Тягучую тишину нарушал лишь шепот отбивающейся от ветра зелени. Невидимый, там точно кто-то был, стоял незамеченный никем и бесцеремонно запускал свой взгляд в мой двор, в мою личную жизнь. Нужно было непременно сказать об этом мужу, отправить его разобраться с этим наблюдателем и тем самым прекратить эти таинственные исчезновения белья, ведь к ним несомненно причастен прячущийся в тени человек. Я открыла было рот, чтобы позвать любимого на помощь, но звук застрял в горле вишневой косточкой с привкусом металла, дыхание сбилось, а в голове зашумело. Ощущение того, как невидимый за оградой проходится по мне взглядом, словно влажным языком, задерживаясь на ключицах, на вмиг отвердевших сосках, на полоске кожи, виднеющейся между шортами и футболкой. Чувство беззащитности и шумное в голове возбуждение парализовали волю и тело, но извлекали на свет то стыдное удовольствие, которое принято прятать в темном влажном, мягком углу. Еще немного и мир взорвался бы от напряжения, и поэтому, когда к плечу прикоснулся муж, я подпрыгнула на полметра и выматерилась.
– Эээ.. Ты чего тут приросла? Скорбишь по майке? Сама же наверняка сняла днем, – милый даже не заметил моих расширенных зрачков.
« Ну, скажи же, что в парке кто-то есть, пусть разберется. А если мне померещилось? Появится еще один повод надо мной смеяться, скажет еще, что специально придумала. Ага, мечтаешь, значит, скажет», — мысли заметались как блохи на обрабатываемой дустом собаке. Я улыбнулась, повисла у него на шее и, хохоча, начала целовать любимые глаза и нос, а он притворно морщился и гладил меня по спине. Счастье сгребло нас в горсть и расхохоталось вместе с нами. Наша любовь не нуждается в словах, она как большой прочный корабль несет нашу маленькую семью по океаническому безграничью жизни.
Через покрываемое поцелуями плечо я бросила короткий взгляд в парк, и сама застыдилась этого. Сейчас там точно никого не было.
***
«Какая же она у меня смешная!»
2.
***
Я осознала себя идущей между серыми панельными пятиэтажками. Воспоминания окатили как из ушата. Что понесло нас на идиотский концерт народной самодеятельности в этот кусок серого пыльного бетона с гордым названием «ДК Машиностроителей»? Это, конечно же, Юлька меня туда заманила, без сомнения. О, а вот и она рядом. Иначе я заячьими петлями обошла бы стороной это унылое заведение и убогий концертишко, на котором доморощенные Петросяны меняли силиконовые лица и призывали публику получить от этого экстатическое удовольствие, доморощенные Хендриксы терзали дешевые гитарки и нагоняли тоску воспоминаниями о некой группе «Петлюра» из полупьяной юности, и даже доморощенные Диты Фон Тиз пытались изобразить нечто в стиле бурлеск, потрясая мощными провинциальными бюстами в копеечных лифчиках с вьетнамского рынка. Спасло от желания пойти и прямо в плохо вымытом туалете съесть ударную дозу антидепрессантов, а потом захлебнуться собственной рвотой, только одно обстоятельство. Юлька, такая родная и светлая была рядом. Обладая великолепным вкусом, она хихикала над Хендриксами, придирчиво изучала танцовщиц, отпуская едкие замечания, и искренне жалела юмористов, которым приходилось выставлять себя полудурками перед публикой, чтобы прокормить толстеющих жен и детей-подростков с расшатанной психикой.
Сейчас она идет со мной рядом и заливается серебряным колокольчиком. А я держу ее за руку, и меня распирает от нежности к сестре.
Только одно обстоятельство не дает мне расслабиться. Шагах в двадцати за нами слышится сдавленное гыгыканье. Я не оборачиваюсь, но знаю, что это шпана, и что нас они избрали объектом вожделения.
***
«Я до тебя все равно доберусь. Все равно ты будешь моей!» Ее запах манит меня, и я уже ни о чем не могу мыслить, кроме как догнать ее, схватить за волосы и затащить к себе. Я закрою ее там навсегда и больше никто кроме меня не будет на нее смотреть. Никогда.
***
Я хватаю Юльку за руку и ускоряю шаг. Мне страшно. Даже не за себя, а за сестру. Я умею драться, а она – нет, она добрая и невинная как ангел.
Странно, раньше в этом здании была психиатрическая лечебница. А сейчас сюда заселили людей. Под окнами протянуты веревки, сушится белье, открыты форточки, из которых доносятся голоса в металлических с резинками бигудях и бордовых фланелевых халатах, и отчаянно пахнет жареными бычками. Невыносимо хочется есть, и я предаюсь мечтам о золотистых рыбках со сладким луком на тяжелой чугунной сковороде.
Внезапно перед нами прямо из воздуха возникают двое. Я не вижу их лиц, но знаю, что это маленькие, давно не мытые, в черных замусоленных трениках и шапках, озлобленные существа мужского пола, которые плохо говорят по-русски. Преграждают нам дорогу и нагло, полубеззубо ухмыляются.
Я пытаюсь заорать от ужаса, чтобы из окон бывшей психбольницы хоть кто-нибудь выглянул и гаркнул: «А-ну, пошли отсюда, паршивцы!» – но вместо криков могу только хрипеть, раздирая горло. Ноги наполнились маленькими пластиковыми шариками и обмякли, так что я не могу пошевелиться. А сзади уже слышится топот ног и тяжелое волчье дыхание преследующей нас шпаны. Ловушка!
***
Нет! Не отдам, черти! Это моя самка! Ярость налила кровью мои глаза, а в ладонь из рукава молниеносно выпала «бабочка», которую я раскладываю в доли секунды. Я и так долго терплю, что к женщине, которая должна принадлежать только мне, прикасается мужик, ошибочно считаемый мужем. Но допустить, чтобы ее обидела какая-то шваль, я не могу-у-у-у!
***
Я разворачиваюсь медленно, словно плыву в жидкой манной каше, и вижу, как на меня несется псих с ножом. Удивительно, но из-за того, что все происходит как в замедленной съемке, я успеваю подумать не только про такого далекого сейчас любимого мужа, но и узнать в преследователе недалекого ума блондина, который учился класса на два постарше. Резко отталкиваю Юльку в сторону дороги, и мне наконец-то удается закричать: « Беги! Я догоню!» Я точно знаю, что между двумя корпусами психушки расшатанная деревянная калитка, за нею сквозной двор и арка на проспект, где люди, где нас обязательно спасут. Сестренка не спорит, не оглядывается, а быстро влетает во двор за калиткой.
Это все происходит в доли секунды, я сжимаюсь пружиной, готовясь драться до последнего вздоха. Резко выбрасываю кулак навстречу летящему на меня блондину и вдруг понимаю, что он угрожает не мне. Серебристой рыбкой нож беззвучно ныряет в немытое замусоленное тело и разламывает глухую ватную тишину на звенящие брызги криков, как будто тягучим летним полднем в зеркальную витрину метнули коктейль Молотова. Среди какофонии визгов, звериного рева, невнятной тарабарщины я чувствую себя барахтающейся в канаве с нечистотами, как будто каждый звук прилипает к моей коже жирным грязным пятном. На мгновение я поддаюсь этому омерзительному оцепенению, но инстинкт тут же выстреливает мною вслед за сестрой, в безопасность, оставляя пыхтящий и барахтающийся человеческий ком позади. Я влетаю в знакомый проулок, судорожно вспоминая арку на проспект, и с ужасом осознаю, что двор застроен, выхода нет. Есть виноградники, под ними деревянные столы со скамьями для семейных посиделок, протянуты веревки с огромными как паруса простынями на них, витает все тот же запах жареных бычков, и безразмерный фланелевый халат голосит на обвисшие, застиранные треники.
– Сюда! – Юлька хватает меня за руку и затаскивает в каменный хозблок с дощатой дверью.
Мы переводим дух и начинаем соображать, как нам теперь отсюда выбираться. Я молюсь, чтобы преследователи не заметили траектории нашего отступления и потеряли к нам интерес. Или хотя бы вернулись обратно к пятиэтажкам в поисках. Тогда мы сможем добежать до территории колледжа и там попросить помощи. Я прикладываю ухо к двери. Тишина. Можно вздохнуть спокойно и через минуту пускаться в путь.
Внезапно раздается треск, визг и глухой удар. Я подскакиваю от неожиданности и вижу арбалетную стрелу, пробившую хлипкую дверь и воткнувшуюся в старый буфет, за ненадобностью выдворенный из кухни и теперь доживающий свой век в кладовке.
***
Выходи, рыбка моя! Я и не ожидал, что ты так легко заскочишь в сеть. Думал, придется за волосы тебя волочь, а ты уже у меня дома. Сама пришла, умница. Значит, я был прав, значит, хочешь быть со мной, значит, будешь.
– Давай выходи, все равно достану! Еще и малая получит, если будешь упираться! – Мой голос звучит как медвежий рык, и я чувствую себя хозяином всего мира, а не только этих двух испуганных мышей, возящихся за стенкой.
***
Юлька цепляется за мои руки и умоляюще заглядывает в лицо своими зелеными глазами.
– Не ходи, они тебя убьют!
Я знаю, что зачем-то нужна им живая. Охотились именно на меня, и если сейчас не выйду, то дверь все равно сломают и сорвутся на сестренке. Я не могу этого допустить, поэтому усаживаю ее в уголок, прижимаю палец к губам и кричу нашим загонщикам:
– Отойди от двери, я выхожу!
Резко распахиваю дверь в надежде хоть кого-нибудь ею зацепить и получить небольшое преимущество в драке и вижу своих преследователей. Двое – совсем мальчишки, лет по восемнадцать, мнутся на месте, попрятали руки в карманы тренировочных штанов. Старший, тот самый блондин с арбалетом в руках уставился на меня щенячьими глазами и спиной пытается заслонить распахнутый платяной шкаф. Мне становится легко, смешно и немного жалко этих перепуганных собственной отвагой ребят.
– Ну, и что ты там от меня прячешь? – Я отстраняю ставшего внезапно таким послушным верзилу и заглядываю в шкаф. Первое, что мне попадается на глаза – это исчезнувшая недавно бежевая майка. Компанию ей составляет мой чулок. И целая куча пропавших вещей.
– Так это ты? И давно?
***
Мне хочется провалиться сквозь землю. Так стыдно мне было только в третьем классе, когда училка почему-то решила, что я должен читать стихи на новогодней елке, а я их не выучил. Я стоял под градом взглядов и краснел, как девчонка, а потом убежал и спрятался под лестницей. Сейчас мне некуда бежать. Вот она передо мной, раскрыла мой секрет, но не кричит, не ругается, а с улыбкой смотрит. Лучше бы орала, тогда бы я мог просто заткнуть ей рот, связать и спрятать куда-нибудь. Но она улыбается. Что же делать? Я набираю воздуха в легкие:
– Пойдем, – я беру ее за руку и веду туда, где во дворе родители накрывают стол к обеду. Ей, видимо, любопытно, поэтому не сопротивляется. Хорошая.
– Ма, па, знакомьтесь, это моя будущая жена.
– Я замужем! – шипит она мне в ухо.
– Ничего, мы это исправим, – я крепко обнимаю ее за шею и больше никуда не отпущу. Никогда.
3
Я просыпаюсь счастливая в своей постели. Я не муж. Я не блондин. Мне сорок шесть, и мое рыхлое тело вряд ли вызовет у кого-то вожделение. Я живу одна уже более десяти лет, с тех пор, как умерла мать, которая своими визгливыми криками и безразмерным халатом сначала свела в могилу отца, а потом отвадила моих и так бывших немногочисленными ухажеров. Я знаю, что никому в этом мире нет до меня дела, кроме пары бездарных учеников, которые так никогда и не поумнеют, чтобы сдать мне экзамен по сольфеджио.
Поэтому я научилась сама быть для себя всеми так и не появившимися в реальной жизни друзьями, мужьями, любовниками… За ночь я, как режиссер, ставлю для себя спектакль, в котором сама же и играю все главные роли. Я бываю принцессой, рыцарем, драконом, сыном, отцом, танцовщицей фламенко, старухой-гадалкой, гусаром и проживаю с ними прекрасные мгновения. Ведь каждому человеку нужна драма, пусть и самостоятельно разыгранная.