…приходит сон, необъяснимо таинственный и я не хочу искать ответы в соннике – чтобы узнать его истинное предназначение. Хотя нет – здесь я не совсем искренен перед собою – временами меня тянет к этой тайне — «проверить алгеброй гармонию», но слишком сухие, с обтекаемой причинной связью, со смыслом, выхолощенным чужим человеком, суждения предстают на страницах старинных книг. А сон, подобный неясному звуку в мерцающей полутьме, или шелесту платья незнакомки, только скрывшейся за поворотом, приносит, уже к пробуждению, волнения в душу, печаль от несбывшегося, в эти таинственные предрассветные минуты, и наполнен некоей пульсирующей материей, не поддающейся описанию. Забывается непохожесть своей жизни на другие, сон – в деталях – через секунды после пробуждения, и тщетно пытаешься узнать будущее, через осмысление сюжета, привидевшегося в часы отключения бодрствующего сознания. Хотя…кажется, что во сне душа, отрываясь от слабой плоти, оставляет некий, объёмный и нестираемый, «дактилоскопический» отпечаток в вязкой и неизвестной бесконечности. Забывается или медленно меняется отпечаток?…
…в этом сне появилась, ни с чем не связанная и ни на чём не основанная, уверенность в способности летать. Причём, такая сильная, что заставила меня одеться и выйти из дома.
…уже наступила глубокая ночь – во многих окнах не горел свет, а вблизи — никого, только случайные прохожие торопились в неизвестные дома, а к дрожащим, от ночного ветра, кустам присматривался пушистый кот, ошалевший от квартирной скуки …
Я остановился на небольшой полянке в близлежащем парке. Сквозь прогалину между крон деревьев светили далёкие звёзды, и в этот момент я почувствовал, что могу подняться над, привычной для меня, картиной, в высоту, к облакам, неаккуратно закрывающим слегка повёрнутое лицо ночного светила, от чего на том представлялась недовольная гримаса.
И подняться мог только силой своего желания – без всяких, вроде бы и необходимых для этого, движений телом. Этот полёт не будет похож на полёт птицы в сопротивляющейся невесомости родной ей стихии – не потребуется никаких крыльев, а, единственно — желание, без тени сомнения от враждебности неизвестного.
Возле моего солнечного сплетения (солнечного – во сне?) появился, учащая пульс, некий восторг, подобный восторгу, появляющемуся на краю зловещей бездны или в минуты смертельной опасности, вызывающей самые решительные и непродуманные действия. Но – не страх.
И, вот, я отрываюсь от земли, и начали уходить вниз кроны деревьев, и вижу, уже сверху, парк, изученный во времена редких прогулок.
Странно, но, случайные прохожие не замечали меня в десятке метров над своими головами – извечная привычка озабоченного повседневными проблемами человека, не поднимающего взгляд. Но кто-то мог изменить этой привычке — и я переместился за листву высокого и раскидистого платана, а потом двинулся к серым силуэтам еле видимых предгорий.
Набегающий воздух студил разгорячённое лицо, но восторг, появившийся перед взлётом, не уменьшался – оказывается, можно изменять скорость и высоту полёта, останавливаться для рассмотрения новой картины или всей панорамы – вероятно, подобные ощущения у ночных птиц или пилота самолёта ночного рейса. Но, для птицы, это — привычно, как для лётчика — его металлическая скорлупа.
Внизу непоседливые ночные существа касались блаженствующих ночных цветов — слабая освещённость, как и сон, лишь размывает мелкие детали, не меняя их естественности.
И прелесть сумрака – не лишь в искажаемых лунным светом изгибах рельефа, не лишь в мерцающих, в зеркалах водной глади, огоньках редких звёзд, но и в свежести, появляющейся после заката.
Я, подобно канатоходцу, стремящемуся, по тонкому тросу, к новому месту покоя, на смертельно опасной высоте, или моряку, уходящему в долгое одиночное плавание сквозь штормы и холода, или полярнику, преодолевающему промёрзшие ледяные торосы, ощущал и тоску от расставания с привычной силой тяжести, и предчувствие радости избавления от неведомой, пока, угрозы, но и желание, полнее, узнать свои способности.
…Вероятно, скрипка – один из немногих инструментов, позволяющий не только наиболее полно и объёмно создавать нужные ноты для слушателя, но, прежде всего, для исполнителя. Однако исполнитель ощущает, кроме, собственно, музыки, и неслышную вибрацию струн и волокон дерева от, вложенной создателями в них, гармонии. Рискну предположить, что и композитор, по большому счёту, тоже является инструментом для передачи, услышанной им из окружающего пространства, мелодии, другим людям посредством своего таланта – так и ювелиры создают сверкающие бриллианты из невзрачных алмазов.
…Обычный человек, обладающий талантом к большому чувству, имеющий высокие идеалы, вдруг встречает человека, соответствующего этим таланту и идеалам. Да, и здесь бывают ошибки, часто роковые, основанные на, кажущемся, подобии. Но, если нет изначальной ошибки — тогда появляется, пусть неумелый, рисунок будущих отношений, и влюблённый пытается создать любимое существо из аморфного (в его представлении) материала. Не исключена и трагедия – от непонятого стремления второго существа к совершенству, да и самому влюблённому хочется, от примитивного эгоизма, создать новое, не расставаясь навсегда со старым. И тогда он пытается повернуть время вспять, остановить развитие этой трагедии, но переживания об утеряно степени общения становятся с каждым разом всё сильнее и всё горше становится одиночество…
Вот я, преследуемый поисками, неведомой до сей поры, соразмерности бесконечного пространства, человека, с которым я смогу поделиться этой соразмерностью, вместе с ним восхищаться, ощутить блаженство от созвучия нашего естества, и желанием, если не исправить ошибки прошлого, то, хотя бы, исповедаться в них, и терзаемый этим одиночеством, даже в полёте, пытаюсь остановить время…
Я никогда не страдал от неизвестности, тем более, совершенно не влияющей, так мне представлялось, на меня – но что побудило меня искать, по возвращении в город, существо, близкое мне по настроению, по привлекательности? Надежда на вероятность близости с женщиной, похожей на мою любимую, на возрождение отношений, подобно давно исчезнувшим?
Или сожаление о пропущенном взгляде, как о неверной ноте, о неровном дыхании, случайно встретившейся вчера, молодой незнакомки – если, именно с ней, я обрёл бы неземное счастье? А, вдруг, вместо счастья и умиротворяющего спокойствия — очередное разочарование и переживание? Или, всё это – просто любопытство или поиски блаженного – от незнания – мига, круто меняющего жизнь, не только освещающего потёмки собственной души, но и способного привести к неожиданной развязке?
И я бесшумно летал между домов, иногда останавливаясь и придерживаясь кончиками пальцев за край подоконника, чтобы лучше всмотреться в тёмные или освещённые окна – найти в памяти мгновения…
…Пигмалион, создавая Галатею, не только старался вспомнить свою юношескую любовь, но искал, вероятно, в камне, её забытые черты…
Когда-то юная девушка, решившись на серьёзный поступок, написала в моей записной книжке:
«…Струны случайный стон напомнит ли тебе о днях забытых и мечтах ушедших? Увидят ли тогда печаль в твоих глазах?»
Я, иногда, перечитываю эти строчки…
…Вскоре мне надоело бессмысленное занятие – ничего нового или, на чей-то взгляд, забавного не представлялось: обычная суета обычных, растерянных от повседневности, людей.
Но слова неопытной девчонки, её стремление казаться интересной, с трагическими нотками в манерах, личностью, и, одновременно, постоянно пребывающее со мной невыразимое обаяние моей единственной, история разлуки с нею, необдуманной и внезапной, особенно трагичная — после осознания нарастающего числа прошедших лет, тревожили меня.
И, странно, что слишком часто, в эти тревожные минуты, появляется желание бросить все насущные дела и приехать в далёкий, во времени и пространстве, город — не вторгнуться в жизнь моей любимой, вероятно, отлаженную и спокойную, а, хоть увидеть, издалека…
Жизнь искажает не только нашу внешность – наши, пусть и чистосердечные, эмоции искажаются, холоднее и равнодушнее становится взгляд. Но и, намного сильнее, двое бывших влюблённых переживают об утерянном созвучии юных сердец — в огромном, всё увеличивающемся прошлом.… И, если, вдруг, по неизвестной причине, на долю секунды, услышим крохотный отрывок этого волшебного резонанса — то невольно останавливаемся, стремясь не упустить волшебное мгновение или продлить его.
Жаль, всегда – поздно: пространство закрывается! Чтобы открыться для другого человека?
Мне кажется – поиски этого, единственно возможного, созвучия сродни настройке инструментов музыкантами симфонического оркестра. Счастье для немногих, если, после настройки, они услышат гармонию не только музыки, но и биение сердца единственно любимого человека…
Трагична необходимость и возможность выбора – пути, человека, времени, при осознании неисправимости возможной ошибки. Но, ещё более — трагична возможность сравнения, появляющаяся только после действия, и навсегда поселяющегося в сознании или в подсознании, в мышечной памяти или в еле заметном движении. Не важно – где. Важно и особенно больно – что навсегда.
…и я, забыв об изучаемой суете, направился в, мало знакомый, город, где жила единственная и драгоценная возлюбленная.
Как я нашёл её дом – из десятков подобных многоэтажек – и окна её квартиры – непонятно. Случился не хаотичный полёт, подобно полёту мотылька. Нет, я стремился именно в нужном направлении и появился именно в тот момент, когда моя любимая вышла на балкон, вероятно, подышать свежим воздухом в душную летнюю ночь…
Опираясь локтями на перила ограждения, она, еле слышно, напевала неизвестную мне мелодию, иногда просто заменяя грудным голосом забытые слова и, время от времени, машинально поправляя падающую на лицо прядь волос.
…Я спрятался за, покрытым тонкими ветвями, стволом, близко растущего к дому, дерева, стараясь, в то же время, видеть её.
Не знаю, все ли женщины чувствуют присутствие – без явных признаков — избранных ими мужчин, но здесь у неё проявилось беспокойство – она выпрямилась, кисти рук плотно охватили те самые поручни, и она стала всматриваться в ночную темноту улицы, в трепещущие от ночного ветерка листья, в облака, расплывающиеся на ночном небе…
…Она чувствовала моё присутствие – так иногда нас охватывает холодок от приближающейся, и желаемой, встречи – до пульса в кончиках пальцев, до неровного, внезапно глубокого вдоха, подобного вдоху перед броском в прозрачную, полную обломков солнечных лучей, морскую глубину, где можно открыть глаза и, среди пузырьков от еле сдерживаемого дыхания, пытаться увидеть подводные чудеса…
Не знаю, что, именно, её привлекло в кроне моего дерева – но она опасно перегнулась через перила, став на носки ног. Нет – нет, я не звал её, только в груди стучало сердце, но, вероятно, то самое, созвучие, или предчувствие, или всё сразу? — притупило инстинкт осторожности на высоте, присущий обычному человеку и, вдруг, её тело начало терять хрупкое равновесие и запрокидываться в городскую бездну…
…В секунды смертельной и непонятой, на подсознательном уровне, опасности, человек теряет дар речи – из его горла вырывается только, сдавленный спазмом ужаса, стон неверия. Такой же стон неверия издаёт и запутавшийся в ночном кошмаре. Так и моя любимая не произнесла ни слова – и я, сквозь ветви, цепляющие одежду, рванулся к ней и подхватил её, внезапно обессилившее тело.
…Глаза её закрылись – как у ребёнка в предчувствии неминуемого. И вот передо мной её приоткрывшиеся, губы, её стан, безумно желаемые в течение многих лет, в спокойствии обречённости. Я не торопился подняться к месту – секунду назад — её пребывания. Просто поддерживал её у моего, бешено колотившегося, сердца, изредка касаясь губами жилки, пульсирующей на виске, шептал ей слова, не сказанные когда-то, убеждал в неизменности своего чувства.…А она доверчиво прижималась ко мне, и тихо вздыхала, и её сердце отвечало моему.
Одновременно появился и страх, что, в эти минуты, я забуду о стремлении летать – что тогда с нами случится? Да и время шло – вскоре она должна придти в себя, и я поднялся вместе с ней над злосчастным балконом, посадил на стоявший, здесь же, старый стул, чуть похлопал по щекам, чтобы привести её в чувство и, перед тем, как только она открыла свои чудесные глаза, исчез в своём убежище.
Любимая, как после случайного обморока, в недоумении оглянулась, провела ладонью по лицу и встала, коснувшись дверного проёма. Её внимание опять привлекла крона дерева, но здесь она приподняла другую руку, ладонью вверх, как человек в полнейшем недоумении – то ли от привидевшегося, то ли от случившегося.
— Ты? – тихо произнесла.
Затем провела кончиками пальцев этой же руки по виску, тихо вздохнула и вернулась в комнату.
А я направился домой – в родные мне края. К тоске от вынужденного расставания с моей любимой, к горечи от короткой встречи, от невозможности вернуть никогда не наступившее, присоединялось сознание благого поступка…
Отвлечённый переживаниями, я попал в нечто, похожее на небольшой смерч, а, придя в себя, оказался в странном, напоминающем большую сферу, пространстве – без чётко очерченных границ, но наполненном многими людьми…
Эти люди, на лицах которых отражались самые разнообразные эмоции – от умиротворения блаженства оканчивающейся земной дороги, от огорчений несбывшихся намерений до мук физических и душевных болезней и спокойствия надежды на извечное будущее: в несколько шеренг, в полнейшем молчании, поднимались по бетонному пандусу к, непонятного назначения, открытой двери, возле которой стояли два высоких человека, с неподвижными лицами. Эти стражники не совершали никаких действий, но, у многих, сразу резко старевших и горбившихся во время медленного прохода через дверь, глаза теряли яркость цвета радужной оболочки, от чего зрачки глаз начинали проявляться более резко, кое-кто бросал прощальные взгляды…
В очереди, ещё вдали от упомянутой двери, медленно двигались двое знакомых. И, не вступая с ними в разговор, я решил, не поднимаясь на пандус, заглянуть внутрь таинственной комнаты…
…Моему взгляду предстал огромный полутёмный зал, без потолка. Там, за границами сферы, стоял август, а здесь, в этом зале, сверху, срывались вниз волны студёного ветра, принося с собой жёлтые листья. Листья слишком медленно падали, некоторые из них опять поднимались вверх, и задерживались на плечах и головах входящих, которые по очереди становились лицами к холодным серым стенам – почти вплотную. И, только что, вошедшие, ближайшие к двери люди, с безразличными взглядами, без слов, обернулись ко мне.
Меня охватил, почти животный, страх – до испарины на лбу. И я вернулся к своим знакомым для рассказа об увиденном.
— Не надо ничего рассказывать! – почему- то с весельем в голосе сказал более молодой. – Становись- ка к нам лучше. Если что – мы потеснимся.
— Нет, его время ещё не пришло, — возразил старший.
И я спешно удалился, помахав им, на прощанье, рукой…
Ещё странность в этой истории. Тётушка моей единственно любимой передала мне рассказ племянницы, в котором я её спас от гибели.
После логичных возражений о невозможности этого падения, и, тем более, чудесного спасения, племянница более к теме не возвращалась.
…мне иногда представляется, что душа, вырвавшись – на время – из своей земной оболочки с помощью, моего же, ангела – хранителя, всё – таки спасла свою единственную любовь…