Год назад я даже и не думал, что когда-нибудь прикоснусь к этим деньгам. Они были для меня табу, как и все, что когда-то было не моим, а нашим. Но постепенно я возвращался к жизни, снова обретал ее привычный вкус и наше уходило. В конце концов, так не могло продолжаться вечно! Я живой человек и не могу существовать лишь прошлым! У меня впереди будущее, за которое я должен ответить перед самим собой.
Да и если быть справедливым, деньги эти мои! Считалось, что накопили их мы с Илоной, но ведь работал-то я один, она лишь складывала в пустой файл шуршащие купюры из каждой моей зарплаты. Илона не работала, хотя не считала себя домохозяйкой.
Странная это была женщина. По-правде говоря, я должен быть доволен, что освободился от нее. Я познакомился с ней на занятиях по философии, обязательных для очных аспирантов. Илона бредила научной работой, много говорила о своем призвании, долге, миссии, ради которых она готова терпеть безденежье, маленькую квартирку и немодный оттенок помады на губах. Ради этого она осталась без работы – в университет не брали без ученой степени и знакомства, а идти на другую работу, «размениваться на мелочи», как она говорила, ей не хотелось. Хотя иногда, больше для очистки совести, она брала газету и читала объявления о вакансиях, вздыхая о том, что образованным людям так мало платят. Но она ни разу не позвонила ни по одному из объявлений, объясняя это тем, что это позор нации, если молодой ученый вынужден ради куска хлеба идти в продавцы.
Этот самый кусок хлеба добывал для нее я. В отличие от этой чудачки я не бредил призванием, трезво оценивал свои возможности, от будущей работы хотел только одного – небольшого, но верного заработка, позволяющего поддерживать привычный мне уровень комфорта. Благодаря здравому и трезвому настрою я смог получить постоянную, спокойную и нетяжелую работу. Должность моя достаточно высока и позволяет иметь достойный доход, но в то же время и достаточно незаметна, чтобы взваливать на себя ответственность за других. Я занимался пусть не любимым, но тихим и не слишком утомительным делом, а заработанные деньги отдавал Илоне.
Ни одна женщина не требовала от меня такой безграничной преданно-сти, как эта сумасшедшая! Все приобретенное и заработанное мною она автоматически считала своим. Хвастаясь своим равнодушием к материальным благам, она считала вполне приемлемым покупать с каждой моей зарплаты обновки, оправдывая себя тем, что в университете надо выглядеть современно. Когда благодаря моему повышению по службе мы стали обеспеченными людьми, все шкафы в квартире были забиты модными новинками той, которая каждый день твердила о суетности всего на свете, кроме науки.
Свое безделье она считала временным и поэтому обижалась, когда ее называли домохозяйкой. Да Илона и не была ею – в хозяйстве она смыслила меньше, чем я в ее диссертации. В квартире у нас всегда бы беспорядок и я привык к нему, как жители нашего городка привыкают к родному холодному, промозглому климату. Для нашего стола она покупала только дорогие полуфабрикаты, которые все равно умудрялась испортить – на плите у нас всегда стояла сковородка, полная чего-то сгоревшего или пересоленого. Иногда на нее нападал кулинарный стих и она могла все выходные простоять у плиты для того, чтобы вечером угостить меня каким-нибудь муссом из экзотических фруктов, принести мне в комнату на подносе полфужера чего-то желтого, клейкого и кислого…
За квартиру платил только я. Илона никогда не знала цен на свет и газ, делала удивленные глаза, когда я призывал ее к экономии, и если я объявлял ей, что ни новой сумочки, ни золотых сережек к восьмому марта она не получит, на меня обрушивался поток обычных женских заклинаний, вариаций на тему — «значит, не любишь!»
Любил ли я ее? Смотря что значит это слово! Да, я был к ней привязан и в первые полгода после нашего расставания мне ее очень не хватало, было трудно видеть оставленные ею книги, стеклянный пузырек, до половины наполненный лаком, пустую пачку из-под ватных дисков, которыми она каждый вечер стирала косметику. Но потом я привык к добровольному и бестягостному одиночеству и окончательно понял, что я не создан для этой женщины, и быть может, вообще не создан для семьи.
И что значит вообще – любить? Я дал ей квартиру, деньги, возможность писать диссертацию, не обременяя себя работой, но взамен заплатил своей свободой и личным пространством как в доме, так и вообще в жизни. Я взрослый, сложившийся мужчина, больше двадцати лет прожил я без Илоны, почему же теперь я должен растворить себя в ней?
Я устал от ее философствований, высокопарного тона, бесконечных планов на неопределенное будущее, страха за свое и мое здоровье, жалоб на головную боль и требований любви. После пяти лет жизни с Илоной я чувствовал себя так, будто кто-то каждый день играл над моим ухом одну и ту же надоедливую музыку. И сейчас я рад, что освободился.
Одной из многочисленных маний Илоны были путешествия. Со своей аспирантской группой она побывала во многих городах, а после моего повышения по службе она решила, что теперь я обязан возить ее за границу. Я не любил путешествий, не любил суеты, связанной со сборами, терпеть не мог вокзалы и аэропорты, в гостиницах никогда не мог нормально уснуть, но во избежание истерик пришлось пообещать, что летом я повезу Илону на какие-то острова. И мы начали копить для этого деньги. Это было последнее наше лето…
Илона ушла от меня, забрав все свои вещи. Я пытался убедить себя, что в ней говорит обычная женская суетность – со мной расстаться ей легче, чем с барахлом! Но тогда зачем унесла она бесполезные, но когда-то милые безделушки, вроде пластмассовой вазочки для конфет, которую я ей дарил, еще будучи безработным выпускником или металлической статуэтки индийского бога Шивы? Этого Шиву нам подарил мой бывший однокурсник на новоселье, и Илона каждый вечер стирала с него пыль, говоря, что это «наша история»… Эту историю она и хотела унести с собой, тем самым освободив меня полностью…
Но денег Илона не коснулась, видимо, вспомнив, что они – мои и она сама не имеет на них никакого права. Целый год я не трогал их, а теперь, когда память об Илоне начала тускнеть и смешиваться с другими, уже погасшими воспоминаниями, я решил, что глупо дать им пропасть.
Я не сразу решил, на что их потратить. Получаю я много и у меня действительно есть все. То есть, все, что мне нужно. Квартира моя велика для одного, но я обставил ее действительно высококлассной мебелью. Мой гардероб невелик, но я никогда не был любителем нарядов и всегда носил только деловой костюм. Покупать машину я не считаю нужным, так как в нашем городе спокойней и безопасней ездить на работу автобусом. Мои сослуживцы, имеющие машины, постоянно куда-нибудь опаздывают и мы, «безлошадные», смеемся над ними.
Я не планировал ничего покупать и поэтому долго не мог представить, на что употреблю деньги, которые были только моими, но долгое время назывались нашими. И после раздумий решил, что единственный раз я позволю себе путешествие.
Хотя я и тяжеловат на подъем, но все же надо хотя бы раз побывать за границей – у меня на работе все хвастают увиденными странами, и только я провожу каждый отпуск дома, смотря любимые фильмы. Да и здоровье мое уже не то, что в юности – мой организм теперь просит моря, солнца и покоя.
Как просила Илона… Даже забеременев, она не хотела отменять, как она называла, «запоздалого свадебного путешествия». Я ребенка не хотел, но не хотел и трагедий. Поэтому я предупреждал Илону, чем это путешествие может закончиться. И вздохнул облегченно, когда оно закончилось, не начавшись.
Илона долго не решалась. Сначала она говорила, что «еще не жила», потом — что у нее дурная наследственность. И только в последний наш год она стала повторять, что не будет считать свою жизнь состоявшейся, если не продолжит на этом свете меня… Несмотря на мои возражения, она повторяла это с упорством маньячки. Но, видимо, я сам сильно не хотел своего продолжения, и поэтому ребенка у нас не было. Беременность Илоны закончилась нашим разрывом, и для меня не было это неожиданностью.
Это все в прошлом, а сейчас я решил жить будущим, для этого надо набраться сил и поехать этим летом к морю. К счастью, денег было накоплено много и они все мои.
Индийский курорт, который я выбрал для своего первого и последнего заграничного отдыха, раньше никогда не вызывал у меня любопытства. Я слышал его название по телевизору – и только. Не радовался я и тому, что увижу Индию, экзотичнейшую страну, страну древних и страшных загадок. У меня не было любопытства и любви к далеким землям и народам, вспомнил я только, как в старших классах читал индийские легенды, сложенные в те времена, когда еще на месте египетских пирамид простиралась пустыня, и трепетал от сладко-жуткого открытия, что этот мир старше и мудрее, чем кажется. Но сейчас я взрослый, у меня нет любопытства к странам и я хочу скорее добраться до курорта и начать размеренно и деловито отдыхать.
Я почти не помню, как покупал путевку и собирался – такие мелочи имеют значение лишь для семейных хроник, когда жизнь полна милых подробностей, которые дороги только потому, что наши, вроде тех безделушек, что унесла с собой Илона. А я один и у меня в жизни не может быть таких вещей и таких мгновений. У меня все подчинено делу, необходимости, плану, графику, будущему. И моя сегодняшняя жизнь не отражается в семейных альбомах, будто и не существует.
Поразил меня только город, большой, чужой, жаркий восточный город, запахи неведомых растений и сандалового дерева от разгоряченных коричневых тел. Не успел я покинуть аэропорт, как ко мне потянулись десятки потных истощенных рук, прося подаяние, вокруг меня засияли сотни черных с желтоватыми белками миндалевидных глаз, поплыли сотни голов, украшенные когда тюрбанами, а когда только черными волосами, спутанными и засаленными, похожими на шерсть, зазвучал неведомый гортанный язык.
Вместо воздуха меня окружала влажная, почти осязаемая жара, какое-то горячее вино, настоенное на ядовитых растениях востока и горьком поте темных тел. Из окна автобуса, везущего меня к месту моего добровольного заточения, я видел только сгибающиеся на ветру пальмы и храмы индийских божеств. Чуждые храмы загадочной и зловещей языческой веры – горящие на солнце огромные башни из серо-желтого волнистого камня, подпирающие раскаленное синее небо жуткими колоннами. Сожженные солнцем, выветренные и выщербленные временем, серо-желтые и слоистые, они будто гордились своей страшной, немыслимой древностью и бесстыдством – их поднятые к небу тупые вершины напоминали непристойные символы. Мне вспомнились легенды о жестоком боге, называвшем себя Господин Живых Существ и повелевшем людям почитать свой детородный орган. И поэтому почитающие его люди начали строить такие храмы. Храмы покрыли все побережье, и мне казалось, что именно от серо-желтых ребристых башен и исходит убийственный зной и ядовитые запахи. Согласно легенде, семя Господина Живых Существ благоухало жасмином и голубым лотосом. Излившись в Ганг, оно чуть не сожгло всю землю. Когда я вспомнил это, мне показалось, что тупые вершины башен источают горько пахнущий огненный сок… У меня сразу же заболела голова и я подумал, что правильно сделал, не поехав сюда с Илоной – только сумасшедший повезет в этот кошмар жену и ребенка. Я сжал руками виски и вспомнил, что у меня нет никакой жены и не случилось ребенка. С того самого утра, как Илона объявила мне о беременности, она стала жаловаться на какие-то странные боли, говорила, что ее «пронзают копьем» под животом. У меня были свои недомогания, которые причиняли мне не меньшее беспокойство, и я никак не отзывался на эти жалобы. Потом Илона ушла, уверенная, что ребенка не будет. Она носила в себе смерть. И ушла, чтобы одной оплакать того, кто не успел даже родиться. Эта смерть и эта боль никогда не будет нашей. Деньги, накопленные для совместного путешествия, стали только моими, а боль и потеря – только Илониными.
Почему я не пошел за ней?
А почему должен был пойти? Я не хотел ребенка, не хотел этой бере-менности, этой боли под пока еще плоским животом, этих таблеток, этих слез, этого страха. На все на это Илона пошла только ради себя. Поэтому все, на что она себя обрекала, будет только ее. Я не хотел ребенка, а последний год своей семейной жизни не хотел и Илону. Она каждую минуту требовала любви, она хотела, чтобы я растворил себя в ней. Но каждый, кто чего-то требует от других, должен уметь и чего-то отдавать! А что видел я от нее? Только сковородки с засохшими полуфабрикатами и высокопарные речи о науке. Серьезным ученым Илона не стала, ее научная активность не распространялась дальше нашего провинциального вуза, местечковых конференций, посвященных годовщинам Бог-знает-чего…
Нет, я положительно должен радоваться, что теперь все это кончилось!
Но ведь кончилось не просто так, а вместе с жизнью нашего ребенка…
Год мы посвятили тому, что, живя в разных концах города, уничтожали память друг о друге. Я встретил одну из подруг Илоны, которая мне сообщила, что Илка выбросила свадебные фотографии. Я же сам до сих пор, делая еженедельную уборку, находил пустые флакончики и коробочки, которые, казалось, все еще хранили тепло маленьких тонких пальцев, бусинки от рассыпавшегося колье, черновики диссертации. Все это я выбрасывал, потому что люблю порядок…
Размышляя об этом, я стонал от головной боли, и громадные башни цвета обожженного солнцем тела казались источающими зной и тревогу. Будто кто-то древний и безжалостный слушал сейчас мои тайные мысли. Но кто бы мог это быть? Ах да, Господин Живых Существ, у него четыре руки и синее горло…
Я не ездил на экскурсии. Если короткий путь от аэропорта к гостинице вымотал меня, то что же будет, если я решусь объехать несколько городов? В гостинице работал кондиционер и я не чувствовал зноя, питался я стандартными ресторанными блюдами. Отправляясь на этот курорт, я был уверен, что вдоволь накупаюсь в море. Но в гостинице я обнаружил нечто неожиданное.
Вдоль всего берега тут и там виднелись таблички, предупреждающие об опасности, а потом темнолицый и белозубый портье объяснил мне по-английски, что купаться разрешено лишь в бассейне. Так я и прожил не-сколько дней, глядя из окна номера на синий прямоугольник бассейна внизу и дыша консервированной прохладой кондиционеров, но потом мне захотелось все же выйти. Идти в город одному не хотелось, искать компанию тоже, потому что я нелюдим. Все годы жизни с Илоной я страдал от ее привычки затаскивать к нам на праздники чуть ли не первых встречных. И от меня она требовала ежеминутных доказательств любви, не желая понять и принять то, что я рожден быть один. Но почему я так часто думаю о ней?
Я не искал людей, не мыслил с кем-нибудь подружиться здесь, но выйти за пределы гостиницы все же решился. Но меня постигло разочарование – я уходил далеко от причудливого стеклянного, горящего на солнце здания, но все дороги упирались только в увитую тропической зеленью изгородь. Приехал я сюда с головной болью и из-за этого не запомнил, где главный вход и стоянка автобусов. Я блуждал по редким асфальтированным дорожкам, как по лабиринту и думал, что никогда не найду выхода. Потом я попытался спросить у портье. Молодой мужчина с небольшой черной бородой, приветливо улыбаясь, сказал мне, что экскурсий в город сейчас не водят, почему, он не может мне сказать, это зависит от туристической компании, самостоятельно куда-нибудь ходить нежелательно, да и незачем – на территории гостиницы есть все, что может оказаться нужным: ресторан, бар, магазины, дискотеки, Интернет-клуб. Я попытался объяснить ему, что мне нужны не магазины, а его страна со всеми ее тайнами, портье улыбнулся и начал чего-то искать в выдвижном ящике перед собой.
Никто из служащих гостиницы не отозвался на мои просьбы отпустить меня в город. Меня будто берегли от этой страны с ее небом и солнцем, ги-гантскими башнями из слоистого волнообразного камня, тайнами и загадками. Я томился в гостинице, просыпаясь каждое утро с мыслью, что я правильно поступил, не взяв сюда Илону и ребенка, но потом вспоминал, что их у меня нет…
Почему-то вспомнилась статуэтка, подаренная Илоне каким-то одно-курсником. Танцующее четырехрукое божество и есть Господин Живых Существ, бог жестокий и сладострастный. Зачем Илона держит эту статуэтку на комоде под зеркалом, вот приеду домой и скажу ей, пусть уберет куда-нибудь, ах да, ведь нет больше никакой Илоны…
Эта жара, этот ядовитый тропический запах и гостиница без выхода убеждали меня в том, что в этой стране мне грозит опасность, настоящая опасность, и мне лучше подчиниться молчаливым и чего-то скрывающим служащим в одинаковых белых костюмах.
И все-таки я покинул гостиницу. Я блуждал по аллеям, обсаженным пальмами и другими тропическими деревьями, с которых свисали лианы, как вдруг обнаружил, что не вижу стеклянного корпуса гостиницы ни слева, ни сзади. Я подумал, что скоро снова увижу изгородь, и мне придется повернуть назад, но я шел все дальше и дальше, а изгороди не было. Я удивился — почему не обнаружил эту дорогу раньше? Давно бы уже обследовал город!
Дорога эта вела не в город, а, как ни странно, в лес. Я этому обрадовался, увидеть тропическую природу не менее интересно, чем шумный, туристический, европеизированный город. Разумеется, я человек разумный и осторожный, и ни за что не стану углубляться в какие-нибудь дикие джунгли; увижу только край тропического леса и поверну назад, как только лес начнет сгущаться и темнеть, как я видел по телевизору. Я шел вперед, асфальт под моими ногами превратился в какую-то серо-желтую, старую брусчатку, и чем дальше я шел, тем старее становилась она, выщербленная и разбитая, одного цвета со зловещими тупоконечными башнями. Вокруг гостиницы горланили какие-то южные птицы, здесь же я не слышал ничего, кроме звука своих шагов и это испугало меня. Чей покой охраняет этот все больше и больше сгущающийся лес? Я не возвращался потому, что каменная дорога говорила о близости людей, а значит, о безопасности. И я шел вперед. Камни под моими ногами уже легко отваливались от брусчатки, были растрескавшимися и слоистыми. Местами сквозь брусчатку пробивались редкие ростки. Сколько же лет этой дороге? Я увидел остатки развалившейся каменной изгороди с полустершимся рисунком. Чье же это изображение? Сердце мое забилось тревожно, когда я узнал Господина Живых Существ, танцующего и четырехрукого. Но здесь он выглядел совсем не так, как на Илониной статуэтке. Танцующее тело было мощным, с атлетическим размахом плеч и напряженными узлами мышц под блестящей темной кожей. Лицо было красивым и правильным, но черт его невозможно было разобрать в этих стершихся красках, понял я только то, что большие миндалевидные глаза танцора горели страстью. Господин Живых Существ. Бог с красными кудрями и синим горлом. Да, высокую шею божественного и ужасного плясуна художник изобразил синей. Миллионолетья назад, добывая напиток бессмертия, боги взбили океан. Но в океан стекали соки ядовитых трав и кроме божественного нектара, в океане родился смертельный яд. И погибли бы на земле все живые существа, если бы не их господин. Зачерпнул он ладонью ядовитую жгучую влагу и выпил ее. И божественная шея его, опаляясь изнутри, синела.
Все это я читал давно и вспомнил только сегодня. Вспомнил и имена Господина Живых Существ – Рудра-гневный и Шива-милостивый. И Нила-кантха. Синегорлый. Такое непочтительное прозвище бог заслужил за свой беспримерный подвиг – спасение всего живого.
А какое красивое тело у божественного танцора – несмотря на мощь, оно легко и грациозно, изгибы его плавны и движения подобны колебаниям волн морских. Господин Живых Существ был божественно красив, но вместе с тем внушал и ужас. Это бог жестокий, бог-демон, в чью честь лились на жертвенниках потоки крови, который, скорбя по погибшей возлюбленной Сати, сокрушил храмы и сжег Гималаи. И сейчас, танцуя, держит в левой руке непотухающие лепестки пламени – символ будущей гибели мира.
Даже любовь повелителя живых тварей чуть было не сгубила этот мир – он сжег Гималаи в тоске, а когда обладал он возлюбленной, из грозовых облаков лилась кровь и сыпались кости.
Закончив созерцание рисунка, я вернулся в гостиницу. На обратном пути ничего со мной не случилось и говорить о нем долго не хочется. Помню только, как ложился я в полночь в постель и привычно подумал – правильно я поступил, не взяв сюда Илону и ребенка.
Наутро я размышлял над своим вчерашним приключением. Меня волновало то, откуда взялась посреди леса вымощенная брусчаткой дорога и кусок стены с рисунком? Если это останки какого-нибудь памятника старины, почему там не стоит указатель и туда не водят экскурсии? Ведь изображение Шивы-Рудры прекрасно, так прекрасно, что стоило заплатить огромные деньги и приехать сюда, чтобы его увидеть! Даже разлучась для этого с женой и ребенком, ах да, жены и ребенка у меня больше нет… Но изображение прекрасно, при виде его вспоминается герой-полубог Арджуна, упавший ниц перед Господином Живых Существ у подножия Гималаев. Если и там синегорлый бог выглядел так же, я понимаю Арджуну.
Когда оранжевое чужеземное солнце повисло над кромкой леса, меня снова потянуло к древней каменной дороге и обломкам стены. В лес, где птицы молчат, будто в благоговенье. Дорогу нашел я быстро, я шел по ней легко, но с каждым шагов в душе моей нарастала тревога.
У меня хорошая интуиция и я привык доверять своим чувствам. Страх никогда не бывает беспричинным. Я шел по знакомой уже дороге, которая наверняка всем известна, ведь памятники старины берегут и ставят на учет, шел, гуляя, без определенной цели, а страх сдавил мне грудь и заставил сердце биться будто через силу. Здесь я уже был, говорил я себе, вот тут должно быть дерево с желтеющими листьями. Таких деревьев встретились мне десятки. Нет, дерево не должно быть ориентиром, но скоро появится рисунок, изображение танцующего четырехрукого бога. Но я проходил все новые и новые обломки древней стены, а рисунка не было. Изгиб за изгибом открывалась передо мной дорога, как бесконечная чешуйчатая, серо-желтая змея. Вдоль нее виднелись обломки построек со стертыми рисунками и даже кусок барельефа, изображающий круглолицую и полногрудую женщину в довольно отталкивающей позе. Дорога уходила в джунгли. Она не была прямой, скорее, была подобна лабиринту. Этот лабиринт уводил меня все дальше от гостиницы, от людей, от привычного мира. Я уже давно потерял ту небольшую мощеную тропинку, которая вывела меня из гостиницы. Таких тропинок было множество, они причудливо переплетались между собой и заставляли меня блуждать среди леса и развалин.
Несколько раз из-под моих ног ускользало что-то живое и я вздрагивал, думая о ядовитых змеях, которых, надо полагать, здесь водилось множество. Когда окончательно стемнело, я понял, что заблудился и заплакал, как ребенок. Вчерашний нелюдим, я был готов отдать жизнь за то, чтобы увидеть сейчас человека. Внезапно я вспомнил, вернее, понял окончательно, что Илоны со мной нет и не будет, и захлебнулся от боли. Я убеждал сам себя, что должен радоваться окончательному разрыву с ней, но стеклянный пузырек, покрытый до половины засохшим малиновым лаком, я хранил у себя в письменном столе и каждое утро протягивал руку в пустоту, ища рядом теплое тело. Искал и не находил.
Как сейчас я не могу найти дорогу в гостиницу, не могу найти путь в мой привычный, не всегда добрый, но обжитой мною мир, в свою жизнь, которая уже переставала быть моею.
Я закричал и не услышал даже эха. Я оказался будто на необитаемой планете, покрытой зелеными джунглями и серо-желтыми развалинами. Не известно, когда сюда следующий раз придут люди. Но раньше них меня найдут здесь дикие звери. Или змеи. Надо быть готовым к тому, что я никогда не вернусь больше в свой город.
Хотя я только сейчас понял, как дорога мне была Илона, умирать я буду с другим именем на устах. Не только ее я потерял. Где-то в предвечном Атмане растворилась еще одна жизнь, которой не суждено было сбыться. Может, эта жизнь примирила бы меня с Илоной, и я не корчился бы от боли и страха на нагретых чужеземным солнцем страшных развалинах древнего города. Илона мечтала продолжить меня, я же был к этому равнодушен. И сейчас я не хотел продолжаться, просто я готов был сам выпить ядовитый океан за то, чтобы одна маленькая, неведомая пока миру человеческая жизнь состоялась! Я вытянул руки так, будто держал младенца и сделал еще несколько шагов вперед. Неся на руках несбывшегося своего ребенка, я шел вперед по страшной дороге, считая себя уже мертвым.
Конечно, каким-то участком своего сознания я надеялся встретить здесь человека. Ну не может быть такого участка планеты, куда совершенно не заглядывали бы люди! Я не задумывался, на каком языке я буду говорить, ведь я могу встретить только индуса, причем, скорее всего, неграмотного. Вряд ли мне здесь поможет мой безупречный английский язык. Но я шел вперед, ища глазами очертания человеческого тела.
И я его увидел.
Сначала я ощутил облегчение, будто меня отпустила долго нывшая мучительная боль. Всем телом я ощутил, что теперь не один и засмеялся от радости. Не один – значит, спасен! Не один – значит, я не погибну в страшном лесу загадочной и жаркой чужой страны. Не один – значит, у меня снова впереди будущее и я смогу сделать его прекрасным! Илона…
Потом я разглядел белеющие контуры тела под двумя низко склонен-ными деревьями. Человек был огромного роста и лежал неподвижно. Мне это не понравилось. Я вздрогнул, представив, что встретил товарища по несчастью, уже доведшего до конца знакомые мне злоключения. И теперь он лежит, укушенный змеей, и будет лежать, пока горячий, пропахший ядовитыми тропическими цветами ветер не развеет по джунглям его истлевшее тело. Я напряженно вглядывался в лежащего, пытаясь понять, кто же он, нашедший в этом жутком лесу покой, быть может, вечный. Меня снова поразил его рост – лежащий был настоящим великаном. Одет он был в длинную набедренную повязку – дхоти, и какую-то белую рубаху, расстегнутую до середины груди. Через вырез рубахи виднелась почти вся мощная темная грудь, и я снова вздохнул с облегчением, заметив, что рельефная темно-коричневая безволосая поверхность мерно приподнимается. Значит, великан просто спит, причем спит безмятежно, я бы сказал – наслаждается сном. Это меня успокоило. Мне сразу же захотелось разбудить его и рассказать о своем бедственном положении, я уже подбирал нужные мне английские слова. Но, подходя к спящему, я ощутил сковывающий все тело трепет и остановился. И уже с некоторой опаской рассматривал его. У спящего было две руки, отверг я сразу пришедшую мне невероятную мысль. Но ведь четырехрукость – это просто прием древних художников! Надо же как-то умудриться и изобразить одновременно жест благословляющий и угрожающий, заставить бога держать одновременно барабан-первозвук и незатухающие лепестки пламени. Как же это сделаешь иначе, не пририсовав лишние руки?
Все священные тексты говорят, что Господин Живых Существ имел те-ло, как у всех людей, ибо эта единственная форма, в которую человеческий разум способен облечь божество. И которую выбрал бы сам бог, если бы вздумал явиться людям. И быть может, выбрал бы тело красивое, темное и мощное, как этот спящий. Я всю жизнь был поклонником только женской красоты, но тут искренне залюбовался широкими плечами, могучей грудью и тонким станом индийца. Никогда я не видел человеческого тела, более искусно сознанного! Казалось, каждый изгиб этой могучей плоти пел. От расслабленно упавших в траву точеных темных рук с мускулистыми запястьями, босых ступней с ровными длинными пальцами и обнаженной безволосой груди с черными овалами сосков исходило ощущение гармонии и невероятной мощи. Меня еще била нервная дрожь, но в присутствии человека, такого сильного и прекрасного, я начал успокаиваться. Я решил не торопиться его будить.
Но тут я заметил нечто невероятное. Спящий лежал на траве под дере-вом, и ни одна травинка не была примята его могучим телом! Огромное, с литыми мускулами тело лежало поверх густой темной травы, и трава не сминалась, хотя и не колыхалась на ветру. Ветра, впрочем, здесь не было, воздух был неподвижен и молчали птицы. Не только птиц, шелеста листьев не было слышно в жарком благоуханном воздухе. Будто все живое оберегало покой спящего. Меня охватил страх. Я заморгал глазами, надеясь, что мне все это чудится. Но когда я снова открыл их, увидел несколько несогнутых зеленых травинок под лежащей тяжелой темной рукой. Мне захотелось закричать и броситься прочь, но куда же я побегу, если уже окончательно сбился с дороги? Дрожа от страха, я прислонился спиной к дереву.
Выглянула луна и в ее синеватом свете мне вздумалось взглянуть в лицо спящего. Обычно в человеческих лицах нас интересуют прежде всего глаза. Но мой неведомый друг спал, и глаза его были закрыты широкими темными веками с тяжелыми черными ресницами, загнутыми вверх, как у женщины. На его высоком лбу не было нарисованного киноварью «третьего глаза». Значит, передо мной индиец не религиозный, то есть, вполне цивилизованный. Это несколько успокоило меня. Я продолжал рассматривать его лицо и мое временное успокоение снова сменилось трепетом.
Нет, не одни только глаза являются зеркалом души! Душа отражена в складке губ, подбородке, посадке головы, мелких морщинках. И то, что сумел прочесть я на этом лице, снова повергло меня в ужас. Невозможно было сказать, сколько же лет спящему — на его тонком точеном, сожженном солнцем лице не было морщин и складок. Но не было и чистого, незамутненного юношеского выражения, правильный овал лица и прямой, изящно вылепленный нос отражали воистину неземной покой и гармонию, а пунцовые выгнутые, с повелительной складкой сладострастные губы говорили о том, что их обладатель перестрадал всеми страстями мира.
Тем не менее, было что то кроткое в огромных миндалевидных глазах под широкими веками. Казалось, когда они будут открыты, взгляд их будет полон сострадания. Ко мне, к Илоне… Хотя откуда он может знать Илону? Ведь я не взял ее с собой.
Потом я снова переводил взгляд на неистовые губы и впалые щеки, на мощную безволосую грудь и думал, что если глаза незнакомца будут открыты, я не выдержу их взгляда. Не выдержу пронзающего выражения гармонии, мудрости и нечеловеческих страстей.
Я уже не помнил, что когда-то обрадовался спящему незнакомцу и хотел просить его о помощи. Теперь он внушал мне ужас. Броситься бы бежать, найти знакомую дорогу с изображением Господина Живых Существ, жестокого индийского бога. Как еще называли его в легендах? Бог с красными кудрями и синим горлом. Краснокудрый Махадева. Великий бог.
В последний раз во мне вспыхнуло любопытство, призывающее рас-смотреть волосы чужеземца. Они были длинны, вероятно, свободно падали ему на плечи и когда-то были черными. То есть, были черными от рождения, я сейчас были настолько выжжены тропическим солнцем, что при свете синеватой луны бежит по тяжелым блестящим волнам темно-красный отблеск. Опаленные и истонченные солнцем, они так жутко кроваво отсвечивают…
Я закрыл лицо руками. Бежать, бежать! Я уже не сомневался, что тот, кого я принял за свое спасение, был великим злом и смертью моей. Даже если это не сам неистовый и беспощадный индийский бог, то кто-то, на него похожий. Лучше погибнуть от яда змеи…
Внушивший мне такой чудовищный страх краснокудрый чужеземец сделал легкое сонное движение и голова его немного откинулась назад. То, что я увидел, заставило мое сердце остановиться на несколько минут. Высокая атлетическая шея спящего была тускло-синей…
Я заметил еще золотую серьгу в маленьком женственном ухе, но мне было уже не до этого. Ужас сковал мои ноги, я не мог двинуться с места.
Что мне делать теперь? Упасть ниц, как это сделал Арджуна? И лежать, пока он не проснется и не заметит меня? А потом? Как умолю я его оставить меня в живых? Не ради меня самого, ради Илоны… Как рассказать ему о ней? Говорят, боги всеведущи. То есть, он знает обо мне, как я родился, мечтал, закончил университет, написал диссертацию, нашел хорошую работу, предал любимую женщину… Именно предал, нет другого слова для того хмурого сентябрьского вечера, когда Илона покидала нашу новую квартиру, больная смертью под животом. Я хочу жить ради нее. А хочет ли она этого? Может, ей теперь доставляет боль само мое существование? Нет смысла просить сохранить мне жизнь ради Илоны. Маленький человеческий комочек закончился, не начавшись, и нет мне теперь прощенья. Если чужеземный бог справедлив, он покарает меня.
Раскаяние сменилось диким удушающим страхом. Мне просто хотелось выжить. Я подумал, что если он проснется в эту минуту, то сразу увидит, как бледный перепуганный чужеземец стоит рядом и самым бесцеремонным образом рассматривает его. Арджуна упал ниц, но ведь он – полубог…
А я простой человек, и, если быть полностью справедливым, человек низкий и малодушный. Я снова взглянул на могучее тело, красные кудри и синюю шею спящего и мне остро захотелось жить. Я страстно хотел свой родной город, осенние дождливые вечера, покой, радость, Илону! Только бы выжить, и тогда я сделаю все возможное, чтобы наша жизнь была бы прекрасной! Но я не сомневался, что встреча с индийским демоном будет стоить мне жизни. Не падать ниц, а бежать, бежать! Но мне было страшно двинуться с места – мне казалось, что в этом тихом лесу, стерегущем покой Господина Живых Существ, даже звук моих шагов покажется грохотом. Удары моих подошв о древнюю брусчатку разбудят его и погубят меня.
Если я выживу, моя жизнь будет прекрасной, но только бы он не заметил меня!
Поняв, что спящий не просыпается, я несколько осмелел, вздохнул глубже (раньше я даже дыханье сдерживал в ужасе) и сделал несколько шагов назад. Когда я взглянул в последний раз на прекрасное и ужасающее лицо спящего, я заметил, что тяжелые стреловидные ресницы его дрогнули и между широкими веками полыхнула полоса темного пламени.
Разум оставил меня и я бросился бежать. Неужели кто-то осудит меня сейчас? Неужели никого не устрашила бы встреча с демоноподобным индийским божеством? Неужели никто не согласится с тем, что лучше смерть от укуса ядовитой змеи, чем от руки древнего и безжалостного бога, в которого ты еще вчера не верил?
Я бежал, не разбирая дороги, ударяясь об обломки древней стены, и я не помню, сколько часов я бежал. Ужас лишил меня рассудка и ощущений. Я несся, унося свою жалкую жизнь от неведомого и неотмирного ужаса, хотя каким-то краем мозга понимал, что нет мне спасения!
Скорее всего, я потерял сознание, потому что удар моего тела о пышущую жаром брусчатку был последний моим впечатлением об этой ночи. Я не могу объяснить, как я выжил и попал к людям. Кто-то отыскал меня в лесу и принес, бесчувственного, в город, где я медленно приходил в себя и корчился от головной боли. Я с детства страдаю мигренями, но то, что было со мной тогда, было не мигренью, а нечеловеческой мукой. Каждый звук, вплоть до слабого биения моего сердца, каждый жидкий луч света, пробивавшийся в комнату, причинял мне страшную боль. Я забывался несколько раз, но боль снова возвращала меня к жизни.
В минуты сознания я вспоминал спящего. Только бы он не видел меня! Нет, скорее всего, не видел. Я успел убежать. Я в городе, я среди людей, я спасен. Как он отыщет меня здесь? Если боги всеведущи, он знает, что я не хотел попадаться ему на глаза, я убежал… Еще я могу сказать, что не сразу понял, кто передо мной. Понял, только когда увидел синее горло. Когда-то он выпил яд, чтобы спасти всех живых существ. Всех, значит, и меня? За миллионолетья до моего появления на свет не человек, а бог пошел на муку, чтобы я родился, закончил университет, встретил Илону, а потом предал ее… Если это так, каким разочарованием был бы я для него! Если он найдет, то несомненно, убьет меня! Но если боги всеведущи, он знает, где я и может убить меня даже сегодня! Но я был измучен, и у меня не было сил испугаться. Кроме того, я был готов куда угодно уйти от этой боли. Хоть в смерть…
Я снова забылся и сквозь липкое небытие чувствовал, как волосы с моего лба откидывает чья-то рука, нет, не Илонина, мужская. Потом эта рука легла на мой горячий лоб, она была теплой и слегка влажной, но невероятно тяжелой. От этой немыслимой тяжести я застонал, но почувствовал, как боль уходит и в мою измученную голову начинает вливаться сон.
Утром сквозь сон я почувствовал, что я уже не тот, что прежде – я что-то или кого-то сильно люблю, причем предмет моей любви несоизмеримо выше всего земного и поэтому никогда не может быть у меня отнят. Почему я не дождался пробуждения Господина Живых Существ и не попросил у него помощи, как у старшего друга? Он бы вывел меня из леса, а дорогой я бы попросил позволения коснуться его синей шеи, как в детстве любил трогать шрам на колене брата…
У него такое лицо, будто он перестрадал страстями всех живых существ, в том числе и моими. Может быть, меня еще не было на свете, а он уже оплакивал моего ребенка. И жутко, и сладко было от этих мыслей. Сладко оттого, что кто-то могущественный мог бы страдать за меня, что кто-то бессмертный мог бы разделить со мною боль, взять в вечность кусочек меня и со мною поделиться бессмертием. Но жутко оттого, что я стоял перед ним, а ведь я не Арджуна, не полубог, а человек малодушный. Может, я повредился рассудком от пережитого, но тогда я искренне страдал оттого, что не рожден полубогом! Но когда сознание вернулось ко мне полностью, эти мысли стали казаться мне ужасными. Хорошо, что я остался жив.
Я вспоминал статуэтку, подаренную Илоне каким-то однокурсником, все изображения индийских богов. И чувствовал, что они мало похожи на того, кого я увидел вчера. Пляшущие многорукие, суетливые извилистые тела, закрученные в причудливые позы, одинаковые женоподобные лица, вытянутые мочки ушей и красные точки на лбах, как мне казалось, не имели отношения к той прекрасной и свирепой божественности, которую созерцал я в джунглях. Это все от человеческого воображения и суетности, и совсем – не от божества. Бог не нуждается в лишних руках, чтобы явить себя людям. Когда он явится, будет облечен в тело человека, ибо эта единственная форма, способная вместить божество.
Вот приеду домой, скажу Илоне, пусть спрячет статуэтку, все равно она не похожа на Господина Живых Существ, страдающего и грозного! Ах да, Илоны со мной больше нет…
Я проснулся без головной боли и сразу стал собираться в обратный путь. Молчаливые служащие в одинаковых белых костюмах прощались со мной, улыбаясь. И каждый из них вежливо, но ясно сказал, что мне не следовало бы покидать гостиницу – в лесу я столкнулся с неведомой опасностью, и меня доставили в мой номер в бедственном состоянии. Такие джентльмены, как я, должны наслаждаться пляжным отдыхом, а не искать на свою голову приключений.
Я торопился покинуть эту страну, торопился ощутить себя на родине, в привычной мне обстановке, в безопасности. И в автобусе не смотрел больше на огромные тупоконечные башни, источающие зной и тревогу. Когда за окном показалась самая большая и древняя из них, в моем мозгу мелькнуло, что не башня это, а сокровенная часть бессмертного тела Господина Живых Существ, и я вздрогнул от ужаса.
Все же эта страшная страна упрямо не хотела отпускать меня. В небе наш самолет настигла гроза. Я впервые видел грозу, находясь не дома, а в небе, и это было прекрасно. Но когда я видел огненные сполохи, пронзающие черные закатные облака, мне вспоминалось мгновенье, когда я чуть было не встретил взгляд проснувшегося беспощадного бога. И я закрывал лицо руками. Нет, он не видел меня! За ту сотую долю мгновенья нашим взглядам встретиться невозможно!
Самолет летел между грозовыми облаками и родного моего города достиг благополучно, хотя по бледному лицу стюардессы я понял, что опасность была больше, чем думалось. И что я снова избежал смерти.
Только сойдя с самолета, я почувствовал себя дома. Я жив, я снова вижу город, где находится все, что я люблю, у меня впереди будущее, и я сделаю все, чтобы оно было прекрасным! Даже память о встрече со спящим в джунглях не страшила меня больше. Меня окружал родной город, одинаковые, серые блочные дома, где так уютно горели медовым светом окна, где в окне третьего этажа виднелся разлапистый фикус и в открытую форточку ветер вытянул розовую занавеску, где гремят троллейбусы, идет дождь и где все, что я люблю. Разве может что-нибудь пугать дома? Разве есть в моей привычной, каменной и квадратной жизни, место божеству?
Но все-таки, что же мне делать дальше? Илона…
Я совсем не умею говорить слов раскаяния. Меня отучили от этого в детстве. Когда я рыдал и умолял маму простить меня, мне говорили, что все это — притворство и я все равно ничего не понял. Я стал переживать раскаяние молча и под конец совсем перестал переживать…
Не знаю, было ли это раскаянием, но я очень хотел отдать Илоне свою трижды спасенную жизнь. Но что я скажу ей? Прости? За что? Я не совершал никакого проступка. Наоборот, многие находили меня очень хорошим мужем – я хорошо зарабатывал и ни разу не помышлял об измене. Я не творил зла, просто я не жил. Ибо жить – это бесконечно отдавать себя. Это – выпивать океан яда ради спасения одного нерожденного ребенка. Только тогда ты жив, когда в редкие минуты твоего покоя даже былинки стремятся прикоснуться к твоему спящему телу, чтобы наполниться жизнью. Так можно узнать в спящем путнике Махадеву. Жить – значит, дарить жизнь…
Но как я объясню все это Илоне? Скорее всего, меня она не захочет слушать. Конечно, она права – сколько горя причинил я ей… Но неужели она навсегда для меня потеряна? Я не хотел расставаться с последней надеждой, решился на последнюю безумную попытку, отчаянный и наивный рывок к счастью. Я достал телефон, номер Илоны был нестираем, и подумал – если бы не было того слезного сентябрьского вечера и я не терял бы ее, какое СМС я бы ей отправил? Я вернулся из заграничной поездки, меня дома ждет любящая жена, ждет весточки от меня, может, хочет броситься мне навстречу. Все это могло бы быть, если бы не мое малодушие. Поднявшись над внезапно нахлынувшей болью, чувствуя себя полубогом Арджуной, я включил телефон и написал – «Илка…» Но что будет дальше? Послать письмо обычное, будничное, будто и не было между нами того сентябрьского вечера и зимних слезных ночей. И я продолжил – «Приехал. Если можешь, встреть!»
Потом я долго сидел на холодной скамейке, держа телефон в руках, ожидая родного несравненного дрожания, которое вернет мне радость и надежду на жизнь. Я уже отчаялся и пошел на автобус, но экран телефона зажегся и я прочел – «Сижу с Досей, не могу».
Это прощальное и убийственное «не могу» врезалось в мой мозг, и я не сразу подумал – так кто же Дося? И тут вспомнил – в первые дни своей печальной беременности Илона говорила, что если родит дочь, назовет ее необычным именем – Феодосия…
Слезы полились у меня из глаз и закапали с подбородка, но я не старался унять их…
Вот так и закончилось мое индийское приключение и возвращение до-мой. Я правильно поступил, не взяв с собой Илону и ребенка. По-прежнему я езжу автобусом на работу, а, просыпаясь ночью, протягиваю руку в темноту и ищу рядом теплое тело. Похоже, что Илона делает то же самое, потому что иногда наши руки встречаются. Наша жизнь сильно изменилась. Мы больше не жарим полуфабрикатов, потому что Илона кормит грудью и ей нужна здоровая пища. Вообще, став матерью, Илона очень изменилась. Она ловит каждый вздох нашей дочки и поэтому говорить с ней о возвращении к научной работе бесполезно.
От своей мигрени я полностью излечился, и нервы мои стали крепче. Только иногда я вижу во сне тупоконечные, ребристые башни. Я просыпаюсь и думаю, что тот, чей мирный сон я нечаянно потревожил в лесу, меня все-таки видел…
Finis.