Каждый раз перед пробуждением Джону снится всегда одинаковый сон: маленький мальчик стоит перед огромной дверью, но никак не может войти. Дверь не принадлежит никаким стенам, у нее нет границы, и нет ни одного механизма, который бы походил на замóк. Вокруг только холод, кажущийся бесконечным, и тишина, которая через две недели одинаковых снов понемногу сводила с ума. Дверь же была настолько огромна, что мысль о попытке её толкнуть даже на первый взгляд казалась полнейшим абсурдом.
Конечно, подсознание Джона не ограничивалось одной лишь картинкой с неподдающейся дверью. В особо удачные ночи он был и пилотом военного самолёта, и учителем математики, а однажды – подумать страшно – даже оказался на сцене балетного театра в настоящих пуантах и, почему-то, в женском обличии. Но когда бы он ни просыпался, перед самым-самым подъёмом Джону всегда снился маленький мальчик и злополучная дверь. Мальчик всегда молчал и только смотрел грустно-грустно, пока душу у Джона окончательно не выворачивало.
«Чёрт бы побрал эту дверь!» — мужчина ругался уже минут пять без перерывов, если, конечно, в сновидческом мире есть понятие времени. Он не ожидал ничего нового, а привычный порядок событий был знаком до мелочей: сейчас мальчонка снова грустно-грустно посмотрит, дверь чуть качнётся, как будто вот-вот откроется, от восхитительной деревянной резьбы повеет холодом, и он проснётся. Так всё было и на этот раз. Но вместо привычного холода, в ожидании которого Джон уже максимально съёжился под своим одеялом, раздался тихий, дрожащий голос:
«Ты не узнаёшь меня? А ты, между прочим, должен мне сорок два года жизни».
Мужчина остановил поток брани на полуслове и с удивлением уставился на мальчишку, который, тем временем, принял уже привычную позу и снова молча уставился в пустоту.
После той ночи Джон в любом своём сне думал о мальчике и о значении сказанных слов. Всего лишь два предложения, но одно – удивлённое, а второе – уверенно обвиняющее, как будто можно рассчитаться временем жизни. Что вообще значит «Должен мне сорок два года жизни»? Джону было всего 47, и он при всём желании не мог понять, что от него хотел грустный мальчик. Теперь в каждом сне вместо того, чтобы наслаждаться сюжетом и ощущением собственного всемогущества, мужчина спрашивал у каждого встречного значение подобного обвинения. Голос начал его преследовать, в голове то и дело всплывало настойчивое «Вспомни меня», но при встрече мальчик молчал и не подпускал к себе близко. Всё так же ходил возле двери, смотрел грустно-грустно и неизменно молчал.
Когда Джон больше не мог думать ни о чём кроме двух странных сказанных мальчиком фраз, вместо молчания он вдруг услышал приглашение войти. Ребёнок тянул его за руку к двери.
– Но ведь она закрыта! Там очень холодно! Я же сейчас снова проснусь! – Джон суетился. Ему было страшно и очень странно: происходящее никак не укладывалось в рамки обыденного и в какой-то мере родного, несмотря на осточертевшее повторение сюжета. Он не хотел уходить и придумывал отговорки.
Мальчик не слушал. Казалось, он вообще не знает, как говорить. За несколько месяцев ежеутренних встреч он произнёс всего лишь два предложения. Да и мог ли он произнести их? Звучат они уж слишком абсурдно. Но ребёнок настойчиво шёл к загадочной двери, а сил у него было не меньше, чем у взрослого дядьки, и Джон решил покориться. В конце концов, это всего лишь сон. Что страшного может случиться?
– Ты должен мне 42 года жизни, – неожиданно повторил мальчик, – Пойдем, я покажу тебе кое-что.
Дверь не выглядела враждебной, от неё не веяло холодом, тишина перестала звенеть в голове и куда-то исчезла, дав возможность сосредоточиться. Ребёнок прикоснулся к двери ладонью, и Джон провалился в привычную темноту.
Конец июля – прекрасное время, когда детские сады еще не работают, а отпуск родителей уже кончается. Именно в это время дети собираются во дворах и продолжают традиции множества поколений: они проводят время на улице, играют в мяч, прыгают по нарисованным мелом квадратам, а ребята постарше устраивают велосипедные гонки. Именно такую картину увидел Джон, когда темнота отступила. Он стоял посреди улицы, а мальчонка уже опять тянул его куда-то в сторону и шипел: «Отойди, ты здесь всю картину испортишь. Мы здесь только зрители, я не собираюсь впутываться в этот бардак второй раз».
Мужчина всё ещё был ошарашен, поэтому пошёл вслед за ребёнком, не пытаясь спорить и не задавая вопросов. Они встали под деревом, между играющими детьми и проезжей частью. Площадка была отделена от дороги неширокой парковой полосой.
– А теперь будем ждать, – мальчик насупился и сел на траву.
Ребята визжали, толкались, играли в салки и, как это обычно бывает, были чересчур раззадорены.
– Ты узнаёшь вон того, в голубой кепке? – мальчик испытующе смотрел на Джона, но тот решительно ничего не понимал. Обычный ребёнок, немного щекастый, немного лохматый, типично чумазый. Сотни таких ребят.
– Смотри внимательней, – мальчишка начинал раздражаться. Ему не терпелось высказать всё, что накопилось внутри за сорок два года, но он изо всех сил старался молчать, ведь время ещё не пришло.
Дети кричали, кажется, слишком близко. Тот, в голубой кепке, пробежал всего в паре метров от Джона, и мужчина услышал знакомый запах. Так пахли мамины пирожки, которые она по традиции делала по субботам. А ещё примешался запах лекарства (Джон никак не мог вспомнить названия), которое его мама принимала от астмы. Оно не помогало, как и любое другое лекарство, но детство пахло именно так. Сладковатый запах болезни и запах маминых пирожков по субботам. Болезнь, пирожки. Машина ударилась в дерево.
– Стоп, при чём здесь машина? – Джон был в недоумении. На улице было тихо, но он не сомневался: здесь должна случиться авария. Он как будто бы помнил, как машина мнётся о дерево, помнил запах горелой резины, помнил всё, что произошло в этот день.
– Ты до сих пор не понимаешь?! Это твоя голубая кепка. Ты играл здесь сорок два года назад.
Неподалёку раздался визг тормозов, звук удара. Запахло горелой резиной. Мальчик, ещё минуту назад такой хладнокровный, весь побледнел и согнулся как будто от боли. Маленький Джон стоял рядом с машиной, прижимая голубую кепку двумя руками к груди, пальцы его побелели, губы дрожали от пережитого страха: он еле спасся из-под колёс. Женщину на пассажирском сидении ударило насмерть: сломало шею. Мальчик, приведший Джона сюда, истерически плакал и кричал: «42 года!»
***
Они снова стояли снаружи запертой двери, мальчик всё ещё всхлипывал, но уже не кричал. Джон сидел на земле и ждал продолжения: подойти к ребёнку не получалось. Оставалось только сидеть и смотреть в пустоту, сходя с ума от пронзительной тишины и внезапных порывов холодного ветра. Проснуться не получалось. Джон понимал, что он уже везде опоздал, что уже, должно быть, время подходит к обеду, но ничего не удавалось. Ему оставалось только сидеть и покорно ждать.
– Я должен был показать тебе. Я проживаю этот кошмар изо дня в день уже сорок два года, и он уже много лет кажется мне бесконечным. Знаешь ли ты, что нерождённые дети уже больше не могут родиться? Из-за тебя моя мать не доехала до роддома, из-за тебя я сижу у этой двери уже сорок два года, и каждый день мне приходится умирать, даже ещё не родившись. Но я нашёл выход из положения и ставлю тебя перед выбором: я снюсь тебе каждый оставшийся в твоей жизни день, и мы проживаем одно и то же изо дня в день вместе, или же ты соглашаешься остаться здесь вместо меня, а я получаю шанс на рождение и прекращение по твоей вине возникшего ада. Чем будешь здесь заниматься ты – это твой личный выбор, но проснуться ты больше не сможешь. Хотя… Мне кажется, что умирать несколько тысяч раз, ещё не родившись, значительно большая жертва, нежели умереть лишь однажды после сорока семи лет земных удовольствий. Выбор, конечно же, за тобой, но больше я от тебя не отстану.
***
Будильник звенел уже в восьмой раз, за окном давным-давно рассвело, о том, чтобы успеть на работу, больше не могло быть и речи. Голова болела просто нещадно. Джон порылся в тумбочке и нашёл огрызок бумаги, на котором два дня назад он записал телефон человека, который обещался помочь, если ситуация со снами усугубиться. «Тянуть дальше некуда», – подумал Джон и набрал номер.
***
Месяц спустя Джон сидел перед злополучной дверью, а мальчик всё так же молчал, как будто ничего не случилось. Ребёнок всё так же смотрел в пустоту, а взгляд его был грустным-грустным, только вот душу у Джона больше не выворачивало, ведь каждый раз он смотрел, как маленький Джонни неумышленно убивает мать этого мальчика и самого мальчика в её утробе, и сострадание уже успело смениться яростью, а ярость – примитивным отчаяньем и желанием покончить с подобными снами во что бы это ни стало.
– Ты победил. Я готов, готов остаться с тобой. Только перестань мне, наконец, сниться! Лучше умереть, чем терпеть твои издевательства.
– Тогда пойдём, пожалуйста, со мной. В последний раз.
***
… Конец июля – прекрасное время, когда детские сады еще не работают, а отпуск родителей уже кончается. Именно в это время дети собираются во дворах и продолжают традиции множества поколений: они проводят время на улице, играют в мяч, прыгают по нарисованным мелом квадратам, а ребята постарше устраивают велосипедные гонки. Дети кричали, кажется, слишком близко. Тот, в голубой кепке, пробежал всего в паре метров от Джона.
– Джонни! – мальчик окликнул того, в голубой кепке. Маленький Джон подбежал к незнакомым мужчине и мальчику, вопросительно взглянув на них. Сорокадвухлетний ребёнок пихнул взрослого Джона локтём.
– Джонни, тебе нравятся яблоки? – спросил мужчина первое, что пришло ему в голову, и тут же вспомнил, что в детстве он обожал красно-жёлтые, мелкие, с приятной кислинкой на фоне сладости.
– Да, очень, – ответил ребёнок, – особенно красные, знаете, такие малюсенькие, которые ужасно кислые, но в то же время сладкие-сладкие!
– А ты знаешь, где такие достать?
– Конечно, пойдём, покажу!
Маленький Джон побежал в сторону ближайшего сада, вдаль от дороги, взрослый Джон бежал вслед за ним. Сзади на огромной скорости пролетела машина, та самая, которая сорок два года изо дня в день врезалась в ближайшее дерево в попытке объехать ребёнка в голубой кепке. Взрослый Джон обернулся. Мальчик улыбнулся впервые с их первой встречи, помахал рукой и растворился, а мужчина бежал за маленьким Джоном, чувствовал себя абсолютно счастливым и больше не хотел просыпаться.