Вечер. Мокро. Иду по улице, никого не трогаю. Ветер – паскудник старый – норовит плюнуть в спину. Непрочитанными обрывками дня и дождя. В подворотне сидит рыжая кошка. Складывает пазлы утраченного лета и на домашние тапочки мои пялится.
— Кыс-кыс-кыс, — зову я любопытную, — иди сюда. Я тебе жвачки дам.
— Ты чего это? Я тебе что, корова?!
Смотрю, и правда: чего это я? Ничего общего со жвачными. Передо мной стоит молодая симпатичная женщина. Под промокшим платьем легко угадывается стройная фигура. Высокая грудь, тонкая талия, длинные ноги, высокий каблук. Всё как у людей. По крайней мере, у представителей их прекрасной половины.
— Простите, — говорю, — а чего бы вам хотелось?
— Для начала мне бы хотелось выяснить, кто тебя сюда впустил?
— Никто. Я сам…
— Странно.
— По-моему, ничего странного. Люблю, знаете ли, шариться по всяким подозрительным местам. Однажды я даже побывал в библиотеке. Вот там, действительно, жесть. Тихо, как в гробу, и непрочитанными буквами пахнет.
— Как в гробу?! Ты что, бывал там?
— Я? Нет. А надо?
— Да господь с тобой. Это всегда успеется. Просто я бы на твоем месте подобрала более подходящее для тебя сравнение… и менее затертое.
— Например, какое?
— Ну, например, запой.
— Что запеть?
— Идиот. Это не глагол. Это существительное.
— Но откуда?…
— Мне бы коньячку, — перебивает она меня, — грамм пятьдесят. И чашечку кофе горячего, — нервно машет хвостом, ободряюще подмигивает и поясняет: — а то я продрогла что-то.
— Да я и сам не прочь, но где ж его взять?
— Посмотри в кармане. Заднем.
Ощупываю себя и извлекаю из кармана фляжку отменного армянского коньяку. Открываю. Пробую. Вкусно. Наливаю коньяк в блюдце и ставлю на тротуар.
— На. Пей.
Дождь и коньяк. Музыка намокшего тротуара. Женщина опускается на четвереньки и, совершенно не обращая внимания на прохожих, начинает лакать из блюдца. Жадно, жарко. Жалко.
— Жалко, что я не художник, — сетую, предварительно отхлебнув из фляжки.
— Почему?
— Прогиб твоего тела – это нечто, — ставлю я восклицательный знак.
— Любая кошка так может, — возражает она и облизывается. — А кофе?
— Что кофе?
— Ты обещал даме кофе. Или мне это приснилось?
— Нет. Не приснилось. Но только с кофе траблы…
— Что такое траблы?
— Ну, это когда ты любишь испанский кофе, а тебе предлагают всё, что угодно, но только не его.
— Никогда не пробовала испанского кофе.
— Тебе легче. Может быть, молока? Вместо…
— Что, прямо тут!? — удивляется моя новая знакомая.
— Ну, а чего тут необычного? Это ж молоко, а не кокс.
— Раньше мне никогда не доводилось кормить мужчин… к тому же взрослых… и тем более на улице, но почему-то я всегда знала, что этого мне не избежать. — Женщина обнажает свою грудь и обреченно вздыхает: — что с тобой поделать? Иди уж…
— Ээээ, — скриплю я испорченным патефоном. — Вообще-то я не это имел в виду, — а сам делаю шаг навстречу. На встречу к своим сексуально-гастрономическим фантазиям.
Война химер прошлого с фантомными болями будущего – вот моё настоящее. В нём бродит вчера по улицам рыжего завтра одинокая кошка. Останавливается в сегодня. Пьет из блюдца самый вкусный на свете коньяк, кормит зазевавшихся прохожих молоком. Вылизывает. Прохожие, точно котята слепые, тычутся мордочками в закат и, наевшись, засыпают. Им снятся большие белые птицы над заливом. Птиц ловит кошка, играет с ними, а, наигравшись, отпускает на волю – в клетку из лозы виноградной. Лозу клонят к земле плоды огромные, и я, овладев техникой соблазнения лиан, интересуюсь:
— Что тебе снится?
— Крейсер «Аврора», — говорит женщина, смотрит на мою лысину и, сморщив в ней своё отражение, добавляет: — расскажи-ка мне сказку.
— Какую?
— Любую. Только обязательно добрую. Про кофе с молоком, что гнездится в расстреле твоих слов.
— Ненавижу насилие. Предпочитаю застолье, но вчера я таки убил поэта. В себе. И теперь мой моральный фетиш – новостройки большого города, дождь и вечерние сумерки.
— Ты не одинок.
— Да ладно!?
— Да. По крайней мере, в данной ипостаси. А ты… как ты борешься со снами?
— Чьими?
— Своими. Конечно же, своими.
— А чего с ними бороться? Сны – единственное, что ещё держит меня в этом мире.
— Странная политика.
— Не более странная, чем фильм «Человек-зонт против человека-туалетного-ёршика».
— А что, есть и такой?
— Надеюсь, нет. По крайней мере, пока…
— Пока что?
— Пока я не продал идею, синопсис и поэпизозник с его сценарием.
— Так ты сценарист? Не знала.
— Я тоже.
— Тебе снятся кошмары?
— А тебе?
— Пока ты не появился тут, не замечала.
— Тут – это где?
— В моём сне.
Сон похож на мелочь в кармане. Звенит, но не греет. И когда мне становится страшно, одиноко или страшно одиноко, я выхожу на Сенатскую площадь, начинаю мастурбировать, а потом проходить сквозь людей. Публика беснуется. Ей плевать на налёты моих птиц, на вылазки моих кротов, на подсолнухи моих подснежников. Публике плевать на хлеб. Ей бы зрелищ. С маслом, красной икоркой и легкомысленными девочками. Дуры. Какие же они дуры. Они не видят очевидного – снега в моём сердце, сгнивших зубов в своей душе и отвалившегося хвоста у кошки. Не хочу быть кошкой. Не хочу и не буду. Только прошу, перестань поить меня коньяком. У меня от него ладошки потеют, а люди думают, что это от страха перед будущим. Будущего нет. Настоящее ненастояще. А прошлое умещается в ржавой табакерке, и вопрос «Зачем теребить тесёмку выгоревшего лета?» автоматически становится ответом. Ты куришь, а я не переношу запаха табака…
— Угости сигаретой, — просит меня женщина.
— Мне казалось, ты не переносишь запаха табака.
— Когда кажется, креститься надо.
— Не надо.
— Что не надо?
— Креститься не надо. По крайней мере тебе. Верующая в бога кошка – верх богохульства.
— Что ты несёшь? Какой бог? Какая кошка? Я всего лишь попросила у тебя сигарету, а ты…
— А что я?
— А ты грузишь меня какими-то сказками. Ну, почему все мужики такие козлы?
— Может быть потому, что все женщины кошки? — неуверенно предполагаю я и протягиваю ей сигарету, — на.
Женщина закуривает. Молча. Табачный дым источает звук непрочитанных букв и наполняется новым, доселе неизведанным смыслом. Смысл обретает все свойства желания. Желание эфемерно. Открываю глаза и засыпаю. Наконец-то.