Реставратор

Клод Моне приходил в музеи рисовать окружающих людей. Эдуард Мане всегда ставил рядом с мольбертом кувшин с водой на случай внезапной жажды. Питер Рубенс постоянно заигрывал с натурщицами. Пьер Огюст Ренуар ни одной картины не завершал без молитвы. Всё это – истинная правда. Я так видел во сне.

Эксперт неспешно провёл камерой высокого разрешения над картиной, внимательно изучая монитор. Ассистенты-техники подали ему планшет с результатами лабораторного исследования красок.
— Та. Кажется, фсё в порятке, – он позволил себе легонько, чуть ли не благоговейно коснуться холста кончиками пальцев. – Это тействительно великий Климт. Я всекта тумал, что его уничтошили во время войны. Кте, коворите, вы его нашли?
— Во Франции, – мягко улыбнулся Тим. – Но я лишь посредник. Мадам Моршанэ, владелица картины, получила её по наследству от маман, пережившей Вторую мировую войну. Мадам не нуждается в деньгах, но картина навевает ей неприятные воспоминания о немецких погромах, во время которых был убит её отец.
— Ну что же, если всё улажено, – вступил в разговор куратор музея, – то лично я не вижу никаких препятствий для заключения сделки. Господин Арно?
Тим благосклонно кивнул, достал ручку и размашисто расписался на представленных листах договора купли-продажи. Чуть побледневший от волнения куратор протянул ему чек, и он, церемонно попрощавшись с присутствующими, отбыл по своим делам. По пути к выходу, однако, пришлось сделать небольшой крюк – сегодня молодой человек был не в настроении наблюдать выставку. На улицы Мадрида уже опустился тёплый вечер, площадь была полна людей, призывно мерцали вывески, и Тим наконец-то позволил себе расслабиться. Сегодня он продал музею «Прадо» картину Климта – самую что ни на есть настоящую, и при этом совершенно поддельную…

Тим Арно никогда не был художником в полном смысле этого слова. Не учился искусствам, не интересовался живописью. Единственным талантом, которым он обладал, был талант копииста. Узрев единожды изображение или движение чего-либо, он мог в малейших деталях повторить его. Хороший был талант, но до обидного бесполезный, разве что на вечеринках трюки показывать. Всё изменилось со смертью отца, когда опекуном молодого человека стал давний друг семьи итальянец Паоло Джиакомо, содержавший лавку художественных принадлежностей. Старик Паоло по мере сил натаскивал в ту пору совсем ещё молодого Тима: воспитывал в нём чувство прекрасного, учил обращаться с кисточкой и смешивать краски. И когда Тим научился видеть внутреннюю красоту художественных произведений, пришли сны. Раньше он их вовсе не запоминал, не обладал таким свойством, но в один миг словно переключатель повернули – сны ожили, заполонили мысли юноши, а потом и вовсе стали подвластны. Стоило ему сосредоточиться на какой-либо картине – неважно, оригинале или репродукции, – как во сне он видел её автора в процессе непосредственно творения. До мельчайших чёрточек видел, каждое движение руки, каждую трещинку в полу, жадно ловил каждый звук за окном. А проснувшись, мог повторить с точностью копировального автомата. Поначалу Тим не придавал снам особого значения – мало ли что кому видится, – но они всё повторялись и повторялись, и вот уже любопытство проделало трещину в безразличии. Молодой человек засел за биографии, автобиографии, буклеты и журналы, и в итоге остался в совершенной растерянности – обрывки извлечённой информации в точности соответствовали снам. Поделился открытием с Паоло, показал несколько «сонных» набросков. Старик лишь поцокал языком от удивления, забрал рисунки и удалился задумчивый. А на следующее утро принёс краски, мольберт и попросил изобразить какое-нибудь известное полотно. Тим неделю исследовал Айвазовского и в итоге выдал «Лунный пейзаж с кораблекрушением». Пейзаж был в меру лунный, а кораблекрушение столь животрепещущим, что молодого человека аж самого проняло. Паоло словно ненароком продемонстрировал картину заезжему приятелю-маринисту и потом долго отпирался от обвинений в неудачных шутках – приятель клялся и божился, что перед ним подлинный Айвазовский, и никак не хотел поверить в подделку. Уходя же, оставил на столе две банкноты по пятьсот евро, прихватил картину и был таков.

План появился постепенно. Паоло напрочь запретил пользоваться «даром свыше» в меркантильных целях и вновь усадил Тима за книги, на этот раз в области знаменитых произведений, утерянных во время пожаров и погромов. Старик вознамерился восстановить хотя бы часть пропавшего мирового культурного фонда, и Тим вместе с ним всецело отдался этой идее, указав, однако, что совсем бескорыстно не получится. В итоге сговорились на том, что молодой человек будет рисовать по три картины-четыре в год и продавать в музеи в обход частных коллекций. Часть вырученных денег шла на счёт лавки Паоло, закупавшей краски и холсты – зачастую небольшие малоизвестные произведения – нужных периодов, часть денег откладывалась в специальный фонд для Тима. Ещё часть отправлялась во Францию мадам Моршанэ, главе обветшалого аристократического рода, некогда живо покровительствовавшего изящным искусствам. Старинный приятель семьи, Паоло обрисовал мадам ситуацию следующим образом: к нему, мол, время от времени попадают – с аукционов и от негоциантов – весьма известные произведения, не обладающие сопроводительными документами, кои произведения очень хотелось бы пристроить в музеи на радость людям. Но одно дело, когда этим занимается никому не нужный старик, и совсем другое, когда запрос идёт от уважаемых столпов общества. В результате мадам приобретает репутацию и немного денег, культурный фонд пополняется шедеврами, и цена всему этому – небольшой моральный люфт в лице поддельных документов.
Не обошлось и без некоторых курьёзов. Например, «наведавшись» в своих снах к Сальвадору Дали, Тим вдруг обнаружил, что знаменитый сюрреалист предпочитает творить нагишом. Голый зад неутомимого Сальвадора потом неоднократно преследовал молодого человека в кошмарах. Но время шло, и так, художник за художником, Тим постепенно добрался и до Густава Климта.

Я закрываю глаза. Нетерпеливо погружаюсь в мягкую глубину забвения.
Я открываю глаза. Привычная комната. Привычный Густав. Для человека, которому уже порядком перевалило за полвека, он выглядит вполне молодо. Густав умрёт в этом году от пандемии гриппа. Колокол перебивает мои мысли. Два часа дня. Я поворачиваюсь к двери. И как и в предыдущие разы, с последним боем дверь отворяется, и в комнату входит Она. Приветственно машет Климту, скрывается за перегородкой и спустя несколько минут появляется вновь, уже переодетая в какую-то восточную одежду. Садится на топчан, берёт в руки веер. Повинуясь скупым приказаниям художника, спускает с одного плеча одежду, обнажая белоснежную кожу, прикрывается веером. Климт довольно кивает и принимается за работу. С этого момента у меня есть ровно два часа и тринадцать минут, чтобы наблюдать за женщиной, которую я люблю…

Её звали Сесилия Моран, и была она дочь небогатых французских эмигрантов. Позирование у Климта позволяло ей не только заработать на жизнь, но и на короткий срок отвлечься от дел насущных: от больного брата, от слухов об эпидемии, от срезанной по неосторожности сумочке. Тим узнал о ней совершенно случайно – исследовал утерянные труды Климта, полюбопытствовал насчёт существующих частных коллекций, и вот она оказалась перед ним – «Дама с веером». Молодой человек всегда считал любовь благородным и возвышенным чувством, но к ней в данной ситуации примешивалась горькая иронию происходящего – каково это, видеть любимую женщину только во снах и знать, что её уже давно нет в живых… Если раньше он предпочитал бодрствовать, уделяя снам лишь самое необходимое время, то теперь ситуация кардинально изменилась – Тим предпочитал ночи дням, и стремился как можно быстрее вновь окунуться в гибельный омут сновидений, раз за разом бередил сердечную рану. Увлёкшись Сесилией, он попутно основательно взялся и за самого художника, поставив перед собой цель досконально его изучить. К моменту вечерней встречи в «Прадо» молодой «реставратор» уже успел прослыть изрядным знатоком Климта и даже принял участие в нескольких экспертизах. Осознание того, что роковая влюблённость приносит видимую пользу, несколько развеивало скопившиеся над молодым человеком тучи уныния. Опекун, с тревогой наблюдавший за происходящим, воспринял выход на профессиональный уровень весьма благосклонно – надеялся, что карьера эксперта отвлечёт Тима от грустных мыслей. В деньгах к тому моменту они больше не нуждались, и Паоло, почитавший Тима как родного сына, стремился научить его не только взрослой умеренности в решениях, но и умению мыслить категориями не настоящего, но будущего.

Я боюсь уснуть.
Я жажду уснуть.
Ни во сне, ни наяву мне нет покоя. Я могу уйти к другой картине, к другому художнику, но всё чаще и чаще сквозь историю созидания проступает Сесилия. Она так близко и вместе с тем так невообразимо далеко, что при одной мысли о ней у меня сжимается сердце, и я просыпаюсь в холодном поту, и тороплюсь уснуть вновь – лишь бы не прерывался сей сладостный кошмар. Я рисовал её десятки раз, и десятки раз от неё избавлялся. Паоло говорит, что это пройдёт, и я жду и одновременно страшусь этого момента, потому что любовь может уйти, но мои сны останутся.
Иногда мне снится, что я иду навстречу свету – тёплому, мягкому, ласковому, – и в месте, где свет, меня уже ждёт Она. Иногда мне снится, что я падаю в пропасть, и на самом дне меня ждёт Она. Взлёт и падение. Падение и взлёт.
Я жажду уснуть.
Я боюсь уснуть.

…он гулял по тёплым улочкам Мадрида, и город был к нему добр. Тим представлял себе, что точно так же столица Испании привечала и Франциско Гойю, когда тот писал своё «Восстание 2 мая в Мадриде»: открывала сокровенные места, красовалась архитектурой, оберегала от уличных попрошаек и хулиганов. Атмосфера была настолько умиротворяющей, что внезапный звуковой сигнал чуть было не побудил Тима выбросить телефон – так ему стало вдруг страшно, что мелодия вызова разобьёт вдребезги хрупкую гармонию человека и города. Номер был незнаком, но звонили откуда из за границы – на дисплее перед номером высвечивался незнакомый код. Тим мысленно попрощался с отдыхом и принял звонок.
— Месье Арно? – мягко поинтересовался голос и тут же представился: – Жан Лессар, юрист. Мне дали этот номер в художественной лавке Паоло. Я хотел бы пригласить вас в Марсель для проведения экспертизы картины, предположительно принадлежащей кисти Густава Климта.
— У меня нет учёной степени в области искусств, – честно предупредил молодой человек, далеко не впервые получающий подобные просьбы. – Так что экспертное заключение за моей подписью особой властью не обладает.
— Моя клиентка согласна и на предварительную оценку, – дипломатично отозвался юрист. – Официальную экспертизу вполне можно будет провести и позднее.
Такие случаи тоже бывали. Люди побогаче зачастую приглашали в качестве экспертов кураторов музейных выставок или других авторитетов из нужной области, но средний класс (насколько вообще понятие «среднего класса» применимо к владельцам редких картин) предпочитал сначала поинтересоваться независимым мнением – таким образом в случае отрицательного результата репутация хозяина подделки оставалась делом весьма частным…
— Не раньше следующей недели, – подтвердил Тим своё согласие.
— Договорились, – деловито произнёс Лессар. – Я забронирую вам билеты от имени мадемуазель Моран, – и отсоединился.
Тим задумчиво убрал телефон в карман. Имя клиентки могло быть простым совпадением – мало ли во Франции Моранов, – к тому же оригинал «Дамы с веером» находился в частной коллекции где-то в Северной Америке, и в экспертизе точно не нуждался. Но подобное совпадение всё-таки кольнуло молодого человека изнутри, пробудило любопытство, и следующие несколько дней он провёл в непонятном беспокойстве, и даже привычный «сон с Сесилией» не принёс ему былого умиротворения. Едва-едва дождавшись условленной даты, он отправился в Марсель. В аэропорту его уже ждал Лессар, оказавшийся точь-в-точь как на присланной вместе с билетами фотографии: пожилым импозантным мужчиной в строгом костюме-тройке. Машина у него оказалась под стать хозяину, строгой и массивной, но на дороге держалась мягко. Воспользовавшись затишьем, Тим решил под предлогом сбора информации расспросить подробнее о хозяйке картины. История была простой, но достаточно интересной: оказывается, нынешняя «мадемуазель Моран» приходилась бывшей натурщице Климта правнучкой. Согласно семейной легенде, работа с Сесилией настолько радовала художника, что тот подарил ей на память одну из своих малоизвестных картин, которая впоследствии переходила из поколения в поколение. Реликвия была частью семьи, но, как пояснил Лессар, экономический кризис подчас сильнее традиций.
Они подъехали к небольшому ухоженному домику, оставили машину под навесом, и юрист уверенно нажал кнопку звонка. Дверь открылась почти тотчас же, и у Тима перехватило дыхание – стоявшая на пороге девушка словно сошла с холста столь любимой им картины. Те же очертания лица, те же ямочки на щеках, те же грациозные движения – словно живое воплощение затянувшегося сна.
— Прошу, проходите, – приветливо сказала она, и мелодичные звуки её голоса пробудили молодого человека, сняли оцепенение.
— Хотите, я расскажу вам о вашей прабабке? – улыбнулся он и уверенно переступил порог.
Для реставратора наконец-то настало долгожданное утро.

Оцените статью