Я была пятнадцатилетней девчонкой, когда мне впервые приснилась война. В тот год сны, бывшие до этого размытыми и черно-белыми, вдруг вспыхнули красками, звуками и запахами. С тех пор они продолжали грохотать взрывами гранат и выстрелами винтовок старого образца в течение нескольких лет. Они были страшными, но я не называла их кошмарами. Доступно только для пользователейВместо этого я подсела на них, как на наркотик. Я подсела на адреналин, стремительность, на обещание захватывающей схватки и, конечно, пьянящей победы. После всего этого странно было просыпаться тихим туманным утром от повизгивания будильника или теплой материнской ладони на моем плече. Это было неожиданно и удивительно, но тогда я не чувствовала разочарования от пробуждения в старом-добром реальном мире.
Оно пришло позже.
Оно и сейчас здесь, со мной, копошиться где-то возле солнечного сплетения, пока мой спутник на третий раз просматривает меню и никак не может решить, что же он хочет заказать. Я лениво болтаю вино в бокале и с горечью думаю о том, что воспитание не позволит мне просто встать и уйти. К тому же, я обещала маме. Этот нервный дрыщ – племянник ее коллеги. Да и сама она страстно желает устроить мою личную жизнь. Жаль, что я не разделяю ее энтузиазма.
Поэтому я слишком поспешно хватаюсь за телефон, лежащий на краю столика, как только он начинает звонить. Это Лили, и я успеваю улыбнуться ее фотографии на дисплее прежде, чем сказать теплое «привет».
В голове взрывается маленький фейерверк, когда вместо звонкого ответа я слышу ее тонкое всхлипывание.
Лили не плачет просто так. Я не плачу просто так. Никто из нас не занимается такими глупостями, как слезы без действительно гадкого повода.
Мы — не команда, хотя и работаем вместе во снах. Мы не друзья, хотя ни у кого из нас нет никого ближе, чем ребята из нашей странной компании. Мы никак себя не называем, но полиция придумала для нас прозвище, некий таинственный псевдоним, который каким-то образом должен помочь им выйти на нас. У них ничего не получится, потому что мы не нарушаем закон.
«Мы» появилось, когда я встретила Лили. Сейчас кажется, что мы знаем друг друга целую вечность. Если и есть кто-то, кого я люблю в реальности так же сильно, как и во сне, то это – Лили. До сих пор помню эту нашу первую встречу, ее необычно крепкое для девушки рукопожатие и смешливый голос:
— Мне нравится твое имя, Ева.
Когда мы познакомились, она увлекалась романтическими историями. Никаких предубеждений против романтики у меня не было, но я все равно смотрела на нее свысока. Я-то уже тогда выбирала исключительно военные сны и понемногу начинала пробовать постапокалиптику. Мне пришлось даже окончить полугодовые курсы и пройти несколько психологических тестов, чтобы доказать, что мой мозг способен выдерживать и контролировать сновидения с экстремальной обстановкой.
Таблетки с романтическим кодом дешевые и легкодоступные, их коробками продают в любой аптеке. Но Лили все жаловалась:
— Проклятая таблетка поместила этого красавчика в мою голову, но он решил отправиться на вечеринку с моей кузиной! Только представь…
Представляю. Такие вещи нельзя контролировать. Зато, если принять дозу с кодом серийного убийцы, то шанс, что его целью станешь именно ты, равен 98 процентам. Вот это я понимаю – адреналин. Постепенно поняла и Лили, а со временем мы познакомились еще с несколькими ребятами, которые разделили наше увлечение. Сейчас нас шестеро и мы вместе уже три года. Пару месяцев назад один из наших, Дэн, привел Рихарда. Он значительно старше, бледный и строгий, немного высокомерный, но действительно умный, к тому же – отличный игрок. Он нравится ребятам, но я не считаю его за своего. У него внимательные глаза. Они всегда остаются такими, даже когда он задумчив или – это бывает так редко – смеется взахлеб. Я стараюсь не смотреть в его красновато-карие глаза.
Мы стараемся отправляться во сны вместе хотя бы четыре раза в неделю, а в остальные дни довольствуемся своими обычными ночными сновидениями. Хотя порой пересекаемся и в них, но это всегда – случайность. С тех пор, как я стала отправляться по ту сторону реальности с ребятами, я не принимаю дополнительных стимуляторов перед обычным сном. Никаких закрученных историй, никакой навязанной мозгу опасности. Больше всего я боюсь, что однажды мое сознание перестанет различать жизнь в реальности и жизнь во сне, хотя вторая мне и нравится куда больше.
Сегодня они видели сны. Я знала об этом и безумно хотела отправиться с ними. Так страшно злилась из-за этого свидания. Они раздобыли неплохой код: планета после очередной катастрофы, катакомбы, чудовища в темноте, затопленные станции поздемки. Вот только Микки, самый младший из нас, не успел вылезти из омута грязной воды, когда на глубине по рельсам прошел ток. И он не проснулся.
Это то, что Лили снова и снова срывающимся шепотом повторяет в мой запотевший телефон.
— Он не проснулся. Он не проснулся. Он не проснулся.
Его мозг принял сон за реальность.
— Где он сейчас?
— В боль-нице.
Хриплый кашель в середине слова, и я чувствую, как по моему лицу течет соленая влага. Мой спутник смотрит на меня с каким-то жалким ужасом.
— Что с ним? Он в коме?
— Мм..
-Что говорят врачи?
Она тяжело дышит.
— Лили, говори со мной.
— Приезжай. Центральная.
— Еду.
Я не спрашиваю у официанта счета, но автоматически оставляю деньги на столе, должно быть, намного больше, чем нужно.
Мой неудавшийся ухажер делает попытку встать и подать мне куртку, но я почти вырываю ее у него из рук и, пробормотав извинение, без оправданий вылетаю на улицу. Только там я понимаю, что мои колени дрожат. Это от страха. Но я боюсь не за Микки, а за Лили, боюсь за ее испуг. И ужасает меня не судьба семнадцатилетнего мальчишки, а то, что он так крепко подсел, а мы и не заметили.
Такси, как назло, нигде не видно и скоростной поезд подходит раньше, чем я успеваю набрать номер таксопарка.
Меня тошнит, но несколько окон в вагоне широко открыты, и как только поезд трогается, и я почти давлюсь сильным, сухим потоком холодного воздуха. Я хочу заснуть. Хочу на другую сторону, подальше от этого паршивого мира, от полумертвого Микки, от ребят, которые торчат в больнице и ждут меня и моего решения. Как будто оно у меня есть.
Я люблю не этих людей, которых так уверенно веду за собой. Я люблю то, как они на меня полагаются, то, что я могу защищать их. Я люблю их уверенные и послушные взгляды, когда я отдаю им приказ на очередной миссии, и то, как Лили смотрит на меня с неподдельным восхищением, а Рихард едва заметно, но одобрительно кивает. Я люблю запахи пыли и пороха, раскаленного метала и паленых волос. Люблю то, как трут ноги тяжелые ботинки, и то, как туго надо завязать узел на них. Люблю тихую благодарность ребенка, которого я в последнюю минуту успеваю вытащить из пасти инопланетного чудовища и блестящий взгляд его отца. Я люблю за шкирку вытаскивать Микки из-под града разрывающихся пуль. Вытаскивать его из воды, которая может запросто его поджарить, потому что под ней погребены рельсы… Я бы вытащила его, будь я с ними.
Не только его я могла бы вытащить из подобной передряги, хоть это и не моя работа.
Это – работа 18-го отдела — «Контроль над сновидцами». Их тренируют годами, и они проводят три четверти своей жизни во сне совершенно легально. Бодрствуя, они просматривают личные дела тех, кого подозревают в сонной зависимости, с прикрепленными фотографиями. Это здорово повышает их шансы подсоединиться ко снам подсевших ребят и оказаться рядом, когда те будут в смертельной опасности. Они следователи, бойцы и спасатели одновременно. Для них не существует ни иных интересов, ни семьи, ни хоть какого-то подобия личной жизни. Порой я шутила, что они еще большие извращенцы, чем мы. Я не стала проходить подготовку в 18-й отдел из чистого презрения к ним.
Я и сейчас их презираю. Они — такие сильные, такие подготовленные, безмерно гордящиеся своей работой и своей воображаемой жертвой… Где они были, когда Микки нужна была их помощь?! Подземная постапокалиптика — это достаточно круто, чтобы отобразиться на их радарах, и эти остолопы должны были понимать, что не могут туда потащиться шесть игроков одинаково хорошего уровня. Так почему же они не пришли и не спасли Микки?!
Я пишу об этом в сообщении Лили. Это – первое, о чем я спрашиваю Дэна, увидев его у входа в Центральную больницу. Он только пожимает плечами.
— Врачи должны были позвонить в отдел. – Я чувствую, как леденеют руки без перчаток – кажется, я забыла их в ресторане.
— Не их собачье дело.
— Они все равно сунутся.
К нам выходит Рихард, он выглядит, как и всегда, опрятно и сдержанно и так, словно ничего не случилось. На фоне позеленевшего Дэна, Рихард вообще выглядит просто отлично.
— Я переговорил с главным врачом. Есть шанс, что он останется в коме.
В первую секунду слово кома меня пугает, потому что это – то чего боятся все сновидцы, которые регулярно прибегают к таблеткам. Но потом я облегченно выдыхаю, ведь быть в коме — значит не умереть. Сознание продолжает существовать, блуждая по сети сновидений, и может сотрудничать с 18-тым отделом, быть их шпионом или даже солдатом. Кома – почти что жизнь.
Мы пьем кофе — чашка за чашкой, а Рихард много курит. Нам говорят, что кризис должен миновать к утру и главное для Микки — пережить его. Время тянется непростительно лениво. Кажется, что эта ночь и этот мертвый электрический свет останутся с нами навечно. Я не сплю и не вижу снов. И я бессильна.
В пять пятьдесят три нам говорят, что Микки не стало.
Его родители живут в небольшом туристическом городе у моря, и они даже не успели приехать вовремя, чтобы застать его в живых. Он иногда рассказывал нам о своих стариках, о том, как они волновались, что он тут один, в дешевом студенческом общежитии.
Когда врач говорит нам свое дежурное «очень жаль», он смотрит на нас с нескрываемым презрением. Поначалу никто из нас не злится. Дэн издает короткий вой, остальные ребята потерянно молчат. Лили прижимает руки ко рту и начинает пятиться в сторону туалетов. Я как будто впервые замечаю, какая она худая, какими неестественно огромными кажутся ее синие глаза над ввалившимися щеками. У нее не сразу получается открыть дверь, и полупрозрачная, совсем не зимняя кофта почти не скрывает, как дергаются ее лопатки. Однажды мы видели сон о мире, где ангелоподобные существа спасали от смерти императора далекой восточной страны, и Лили ужасно шли большие белые крылья. Мне бы понравилась реальность, где они белеют за ее спиной постоянно.
Я вздрагиваю, когда Дэн с кулаками кидается на доктора, сказавшего какую-то язвительную, неуместную глупость. Рихард едва успевает встать между ними и получить смазанный удар по челюсти вместо незадачливого медика, хотя тот все равно резко бросает нам:
— Я вызываю охрану.
Когда он уходит, подчеркнуто громко топая, Рихард толкает Дэна к туалетам и тот, безошибочно понимая, что от него требуется, зовет Лили. Остальные бросаются к лестнице на первый этаж еще раньше.
Мы уже не скорбящие друзья, да может мы ими и не были никогда. Просто все до смерти перепугались, что если даже наш маленький Микки окончательно подсел, то и остальным недолго осталось. Но сейчас страх быть пойманными охраной или 18-ым отделом куда реальнее, и мы разбегаемся, как стайка трусливых мышей.
Мы с Рихардом спускаемся на лифте и ведем себя почти спокойно. На нас не обращают особенного внимания – я одета для ресторана, а он всегда выглажен и опрятен. Когда мы добираемся до электрички, мне приходит сообщение от Дэна. Они с Лили в порядке.
Мы садимся в первый вагон первого поезда и едем, не выбирая направления. Я долго смотрю, как за окном телефонные провода расчерчивают розовеющее небо. Завтра мне нужно на работу. И послезавтра, и на следующий день, и так – до следующих выходных. Я просижу целую неделю у своего большого, стерильного стола перед большим экраном компьютера, и спину будет знакомо тянуть под вечер. Я буду писать программу, которую нам заказали в прошлом месяце, пока темнота на улице не станет непроглядной, а звезды так и не зажгутся. Какие могут быть звезды в огромном индустриальном городе?
— Мы так глубоко завязли в этом, что уже почти не можем жить по обе стороны нашей реальности, да? – Я легко толкаю в плечо сидящего сбоку от меня Рихарда.
— Полноценно — нет.
— Ты бы хотел бросить?
— Да. – Он так безразличен, что я ему не особенно верю, но продолжаю.
— Сны?
— Да.
— А я – реальность.
— Закрой рот. – Он зачем-то только теперь толкает меня в ответ. Это так смешно, будто нам по двенадцать лет.
— Я бы могла делать работу этих лентяев из 18-го отдела. С моим-то опытом…
Если бы только я была там, когда Микки падал на рельсы.
— Я хочу делать их работу, Рихард. Ты же понимаешь, ты такой умный…
Он упрямо молчит, но мне и не нужно его ответа, я впервые за много лет бесконечно уверенна, в том, что должна делать.
— Моя сестра уехала на озера со своим парнем, она вернется только завтра утром. У меня остались какие-то таблетки, затопленная электростанция кажется… И у тебя должно быть несколько кодов. Если мы это смешаем и поставим капельницу, я не проснусь. Я ведь не проснусь, правда?
Он, наконец, поворачивает голову в мою сторону и внимательно смотрит мне в глаза. Он не выглядит ни шокированным, ни испуганным, и я вдруг начинаю сомневаться, что он был напуган и там, в больнице, когда нам сообщили о Микки.
— Нет, не проснешься.
— Помоги мне, я не хочу засыпать одна. – Я сжимаю его большую прохладную ладонь.
Он медленно кивает, по-прежнему не отводя от меня взгляда.
Мы меняем три поезда, чтобы добраться до небольшой аптеки, где работает один наш знакомый. Он – высокий и тощий, с трехдневной щетиной, почти такого же оттенка, как синяки под его глазами. Ему недолго осталось работать здесь, хозяин со дня на день поймет, что он подворовывает. Мне это уже не важно, и я счастлива получить от него капельницу и еще один набор таблеток. Что-то о динозаврах. Не самая моя любимая тема, но это больше не имеет значения. Действие кода пройдет через пару часов, но я все равно останусь в коме.
Это слово становится почти уютным, пока мы, петляя дворами, добираемся до моего дома. Все это время Рихард держит меня за руку.
Когда мы приходим ко мне, я говорю Рихарду чувствовать себя, как дома. Он предлагает сделать чай. В квартире тепло, и много солнечного света. Мама с сестрой всегда любили большие окна и прозрачные занавески, им нравится, когда комната утопает в свете. Раньше мне было все равно. Но сейчас – нет. Перед тем, как пойти в душ, я несколько минут просто стою посреди кухни и нежусь в солнечных лучах. Я пишу два коротких сообщения для матери и сестренки, и ставлю время отправки: завтрашнее утро. Сестре не стоит сокращать из-за меня свою поездку, она с ее парнем и так нечасто куда-то выбирается. Мама успеет выспаться. Я пишу им, что люблю их и что я счастлива.
В душе я делаю воду такой горячей, что стоять под ней становится почти невыносимо. Едва слышно Рихард спрашивает из-за двери, добавлять ли мне сахара в чай, и я кричу, что ненужно.
Потом мы долго сидим на кухне и болтаем о глупостях. Все это время я не перестаю плакать. Рихард делает вид, что не замечает этого и продолжает тихо рассказывать мне о городе, где он родился. Это высоко в горах. Там совсем другой воздух и восемь месяцев в году лежит снег. Там хвойные леса и бесконечно высокое, бледное небо. Я слушаю его и натягиваю на ладони рукава своей фланелевой пижамы, удивляясь, отчего же я так мало ее носила. Она теплая, как и чашка зеленого чая передо мной.
Меня начинает клонить в сон, и я отчего-то шатаюсь, вставая со стула и подходя к Рихарду. Я крепко обнимаю его и прижимаюсь губами к его щеке. Слышу, как он тихо говорит:
— Я не хочу.
— Пожалуйста. – Мне стыдно от того, как сильно мой голос похож на всхлипывание.
— Обещай мне.
— Что угодно.
— Не снись мне больше.
Я киваю, продолжая обнимать его.
Он хочет отнести меня в спальню, но я отстраняю его и проделываю короткий путь сама, шлепая босыми ногами по прохладному линолеуму.
Забравшись под одеяло, я долго не могу устроиться так, чтобы мне было удобно и, в конце концов, сдаюсь. Я лежу, то и дело задерживая дыхание, пока Рихард повязывает на мою руку тугой жгут. Я не смотрю на него и не смотрю на иголку, которую он вводит в мою вену, вместо этого жадно разглядывая свою комнату. Фотографии, мягкие игрушки, плакаты, коллекция фарфоровых барышень в светлых изысканных платьях. Я почти ничего не меняла в комнате с тех пор, как мне было пятнадцать лет.
— Когда твоя сестра вернется и вызовет медиков, кома уже будет глубокой. Они не смогут вернуть тебя.
Рихард берется за клапан капельницы и ждет моего ответа, не глядя на меня. Я прошу:
— Присматривай за Лили.
Я не чувствую, в какой именно момент, раствор начинает поступать в кровь. Я смотрю в большое окно, наполовину прикрытое узорчатыми занавесками, такими же белыми, как и мир за стеклом. Рихард некрепко держит меня за руку. Я засыпаю.
Первое что я вижу, оказавшись на другой стороне реальности – усыпанная большими разноцветными листьями дорога. Я поднимаю глаза и смотрю на аккуратный ряд небольших загородных домиков и аллею желто-красных деревьев. Я стою на проезжей части, но машин поблизости не видно. Дорога под моими ногами идет в гору и упирается в ярко-голубое, чистое небо. Это так красиво, что я не могу дышать. У меня так сильно болит в груди…
Рихард тратит меньше двух минут на то, чтобы увеличить дозу медикамента до критической, и он не позволяет себе сомневаться, когда впрыскивает крепкий раствор в капельницу. Ему не нужны часы, чтобы считать через сколько минут сердце Евы остановится, не выдержав нагрузки. Секунды бьются в нем самом, его кровью, его пульсом, его сущностью. Он хорошо знает свою работу, он – лучший в 18-м отделе.
Когда грудь молодой женщины перед ним перестает вздыматься, ему почти больно, но каждый из них выбирает и, выбрав, берет на себя тяжесть этого выбора.
Ева К., 24 года, любящая дочь и подруга. Смерть наступила…
Рихард ненавидит сны. То, чем они стали и то, кем становятся люди.
Но повернуть назад нельзя, потому что позади уже ничего нет. Так же, как нет ничего на той стороне реальности.