Листья улиц были дивно хороши, а Демидов шел совсем уничтоженный. Работу он обрел коварнейшую – начиналась в полдень, кончалась не поздно, надсмотр минимальный – сидеть только на ней, да изредка брать трубку, слушать подозрительного командира, его формальные и нелюбопытные вопросы. Зато утомления – выше черепицы, притом такого, всестороннего, что ли…
В личной комнате старого фонда перебои с отоплением. Чтобы не заболеть, нужно завернуться во всё текстильное, что есть под рукой. Голова после новой работы функционирует своеобразно – после многочасового несфокусированного напряжения уже не может заработать, день потерян. В качестве оправдания на столике валяется книжка, но трогать ее неприятно. Таскал ее все время в сумке, даже не доставая в пути, и в итоге разносил – каждая страница припухшая, будто бы чуть влажная и облохмаченная. Можно подержать в руках, как игрушку, доказывая себе – ну я хотя бы пробовал начать читать – безуспешно, но пробовал. Чай, яичница, снова подержать книжулю – хоть в темноте… А в темноте это непременно и незамедлительно случится. Есть даже опознавательный сигнал – слегка резковатый звук падения томика на паркетные доски. Она всегда падает корешком вниз, чтобы громче, для вящей убедительности – да, чтобы никто не ошибся, – это началось.
Сверху или снизу от кровати – ему дали картинку, властными лапами удерживая веки закрытыми. Что под ними? Перекресток, ближайший к дому. Прикипевший к сердцу Васильевский остров. Пока трудно установить, какое время суток – любое, окромя ночного. Серовато-холодноватая суетливая перспектива. Справедливо и узнаваемо – поскольку до метро буквально несколько шагов, если ничем не придавит по пути. Картинкой, как выяснилось, можно управлять – волевым импульсом выбирать, куда направиться. Надо бы подойти к нашей напряженной станции метро – хоть и противная толпа, а всё же центр жизни, да и как иначе отсюда выберешься… Скучно, господа.
Чего в достатке, так это мм… как его… маркетинга. И облеченных в него будто бы виноватых людей.
— Не хватает денег на развитие успешного бизнеса? Мы поможем!
Униженные сгорбленные люди с едва различимыми индивидуальными признаками похаживают, перегруженные рекламной продукцией, ни в ком не находя поддержки. Молодой бедняга ходит в дурацком пышном костюме раздувшейся пивной кружки – только худенькие брючные ножки выдают его самого, изредка выглядывают, а в основном прячутся. Его, рекламирующего кабак, затмевают вынужденные кричать, но занимающие, в сущности, ту же позицию, что и он.
— Свадьба? Переезд? Мы поможем!
Парень-кружка стыдливо и наощупь отошел в сторону, в проем между зданием метро и забором, и с остервенением содрал с себя рабочую форму. Она отпрыгнула от плитки и навалилась на заграждение. Ему захотелось подымить. Делал он это, не хватаясь за курево и разминая плечи. Чуть поодаль томились алкаши, растягивая на троих мутную бутылочку самого мерзотного пивка.
Кнопка «приблизиться». Громкость – «вверх». Так Демидову слышнее и яснее.
— Ты че-то вообще не скидываешься! Ты у нас смотри, мы тебе это. Сам знаешь. Мы пивас купили, а не ты. Че филонишь…
Сзади:
— Задержали пособие? Мы поможем!
Стрелочка – «проход к метро». В скобках – «в сторону работы».
Демидов проснулся неудачно согнутый и потерявший часть утепления. Подоткнул и задумался.
«Это что же, мне Божья помощь? Я, кажется, начинаю понимать. Я же на что все время жалуюсь – на отсутствие, собственно, жизни, я ее не вижу. Это вот рабочее состояние – оно не позволяет наблюдать, причем уже с того момента, как проснешься. Не говоря уже о семи часах, что я просиживаю задницу в своем подвальчике. А во сне, там, кажется, мне возможность дали – видеть, что в городе происходит, это такая мне компенсация, раз я с утра до ночи занят своей ежедневной повинностью. Надо использовать это. Может, девушку какую увижу, или к Марине наконец съезжу. Иначе никак, наяву никак. Наяву я автомат, под гипнозом я, не получается. Нет, хотя ну ее, Марину, куда подальше. Раз уж дали шанс – так найду лучше себе кого-нибудь нового, поинтереснее».
Демидов пощупал дневной прыщ и вскочил – врубить свет и к зеркалу.
«Только там же неясно, как я выгляжу, как я одет. Надеюсь, что не голый, иначе на меня бы по-другому смотрели. И все-таки: каков я там? Камеру, дрянь такую, на себя не повернуть. В какой, в какой я рубашке? Может, переодеться на всякий случай сейчас? Ну да, неудобно будет спать, и что? Когда мне еще так повезет? Зато сейчас я могу что-то успеть увидеть, черт возьми, почувствовать, полюбить хоть кого-нибудь! Надо переодеться».
Содержимое хлипкого шкафа он вывалил нервными руками на грязные половицы. Выбор мал. Парадных, изящных вещей у него ровно на один костюм. Ботинки – так и вовсе одни. Зато «Экко».
«Как хорошо, что меня здесь таким никто не увидит – как я тут храплю в ботинках.
И как плохо – если в таком виде меня не увидят там».
Причесался, надушился. Аккуратно накрылся двумя одеялами. Обутые ноги оставил свисать.
«Ничего, не так уж холодно. За несколько часов сна не отморожу. А если и отморожу, то и хрен с ним. Я не цепляюсь за эту видимость скучного земного благополучия. Ну-с, поехали».
В темноте он взял книжку, стал ее поглаживать, успокаивая таким образом целеустремленное сердце. Минута – и ничего не слышно.
Это началось в листьях. Словно бы он упал в яму. Листья ему нравились, он круглый год жил осенним человеком, ценя внезапный порыв влажного ветра и холодную морось. Картинка висела из приятных – для начала. Можно было начать вторую часть путешествия и с листьев – но отчего-то не торопилось возникнуть продолжение. И куда-то с концами подевалась навигация. Демидов не мог двигаться. Он как мог расчищал свалку из листьев, внутри которой стоял, но встречали его всего лишь проблески серого небосвода – и то на считанные секунды. Даже эти ничтожные клочья света заволакивались новыми очередями медленного листопада.
Демидов очнулся в гневе и недоверчивости.
«Я управляю только там – не здесь. Зачем я отсюда мерзкими ручонками пытаюсь менять прекрасное там?! Это нечестно. Там это чувствуют. К чертям вонючим эту одежду, чтоб ее!» — извиваясь, как гусеница, он стянул с себя заботливо надетое, не поднимая одеял. Растрепал волосы. Больно и остро выдавил прыщ. Схватил книжку. Лег трупиком, накрыл распахнутой книгой лицо. Одна из страниц – тех самых, изможденных, обмякших страниц – отцепилась от корневища и поползла по щеке вниз.
Работала только одна дверь, пускающая в метро. Перед самым козырьком по щеке Демидова проскользил гладкий и большой желтый лист.
Кнопка «промотать подземную поездку».
Вышел на «Маяковской». Попробовал себя ощупать. Легкая курточка с рубашкой. Часы на станции показали два дня. Хорошо, ведь это значит, что у разномастных студенток, ну, хотя бы у значительной их части, должны были только что закончиться пары. У эскалаторов наверху действительно стояли очаровательные дамы, в основном напыщенные. Но были и редкие лица, заключавшие в себе заботу и готовность удивляться.
Первая, к кому подошел Демидов, на его сигнал к знакомству отреагировала вкрадчиво, незаносчиво, деликатно.
— Меня Аня зовут. Я всё понимаю, но вы как будто спите. Из меня плохой физиогномист или психолог, но видно же сразу, что вам не интересно ничего. Ну очнитесь, посмотрите по сторонам, увлекитесь чем-нибудь. Нет, можно посидеть где-нибудь, кофе попить, но будет ли в этом смысл? Мы, как бы это сказать, слишком уж из разного теста. Что? Нет, не напирайте, пожалуйста. Так, не хамите, пожалуйста, спасибо. Вы меня простите – но я вряд ли когда-нибудь заинтересуюсь овощами. Что? Да такими, как вы.
Появилась кнопка «следующая девушка». За ней – два других указателя: «вестибюль» и «снаружи».
Демидов вышел из вестибюля. Густо лило наискось, и гудел скученный городской транспорт. Изо всех сил он улыбался, на ходу тренировал жестикуляцию. Завернул за угол.
— Не можете оплатить учебу? Мы поможем!
За углом предлагали страховку и финскую визу – целый коридор из подавленных людей, произносящих один и тот же текст. На воображаемом экране появлялись разные кнопки. Ввиду близости к работе появилась кнопка «трудиться». Не нажимая на нее усилием мысли, он пошел туда сам. Острота переживаний сошла на нет, пропало ощущение сказки и возродилось действие привычки.
Отлегло. Привычка диктовала шаги, не требовала рисковать, не требовала ничего. Вот же, вот она, моя дорожка. У всех своя работа.
Сонная сухость во рту и два часа до выхода – жирует Демидов! Досыпать не будет. Ему есть над чем поразмыслить. Но начались инерция и автоматизм – спутники каждого рабочего утра. Он не мог ни думать, ни осознанно к чему-либо приглядываться.
Демидов шел на службу мирный и, как ему казалось, задешево успокоенный. Обильные липкие листья цвета его главной рубашки, привлекавшей баб вместо него самого, успели тщательно убрать, и не могло быть иначе. Ведь с недавних пор никто – ни один служащий и может даже ни один бездельник – не просыпается позже Демидова. И ему бы понять, доволен ли он этим, сыт ли он этим, и если да, то насколько – и может, может ли он что-нибудь другое.